Дюма…
– Не сомневайтесь, ваше высокоблагородие! – молил Шарль, пристукивая зубами. – Свой я, свой! Исключительно в целях заботы о вашей милости приставлен! Христом Богом клянусь! Спросите Аркадия Михайловича или Сергея Филипповича! Все ради охранения вашей персоны от революционеров!
– Ну что ж… – процедил Бестужев, пряча браунинг. – И обо всех моих перемещениях, встречах, разговорах ты, конечно, подробнейшим образом хозяевам докладываешь?
– Как же иначе-с? Служба!
«Это, конечно, не штатный филер, – рассуждал про себя Бестужев. – Опытный филер не поддался бы первому же нажиму,
– И кто же ты такой будешь, чадушко? – спросил Бестужев не без любопытства.
– Тверские мы, ваше высокоблагородие, Кузявины мы, Пантелей Никанорыч!
– Так-так-так… – протянул Бестужев. – И как же ты, Пантюша, в Париж угодил?
– Коловращение жизни…
– Не врать!
– Подлинно вам излагаю, коловращение жизни… Будучи приказчиком у купца первой гильдии Пеструхина, знаючи французское наречие ввиду обширных и долгих связей хозяина с Францией, в Париж его степенство сопровождаючи…
– Ну, а дальше? Как ухитрился из приказчиков в тайные агенты перепрыгнуть? Отвечать, мошкара! – Бестужев встряхнул пленника. И вспомнил Мигулю: – Иначе я тебе, гипотенуза, устрою такой категорический императив! Чистой воды дифференциал!
– Человек слаб, ваше высокоблагородие, а грех сладок… Так уж вышло, что в один несчастный день заимствовал я у купца некую сумму денег и, как бы это выразиться, затерялся в безвестности… Здесь паспортов не особенно и требуют, прожить можно, ежели потихонечку… Думал в Италию перебраться, там вечное лето стоит, народ
Бестужев уже утратил всякий интерес к этому субъекту: ну что тут могло быть интересного? Подтвердилось одно из соображений, и только. Строго говоря, упрекнуть Гартунга не в чем – такое поведение вполне может считаться исключительно проявлением заботы о важном петербургском визитере…
– Ладно, – сказал Бестужев. – Помолись своему ангелу-хранителю, что испугом отделался. Только запомни накрепко, амплитуда ты трахейная: если пискнешь хоть словечко что Аркадию Михайловичу, что Сергею Филипповичу об этом происшествии и нашем разговоре… Мало того, что вовек тебе более России не видать – лично прослежу, чтобы тебя, поганца, французская полиция за кражу денег хозяйских законопатила на здешнюю каторгу, откуда тебе уже в жизни не выйти… Уяснил? Аркадий Михайлович, спору нет, человек влиятельный, только я-то, голуба моя, из самого Петербурга, из знаменитого здания, которое сотней таких вот Аркадиев Михайловичей командует, как унтерами…
– Нешто мы не понимаем? Все будет в лучшем виде, ни одна живая душа… Рад стараться, ваше высокоблагородие!
– Ну и отлично, – сказал Бестужев. – Что стоишь? Карабкайся на козлы, и поехали. Время позднее, порядочным людям спать пора. Прямиком на мою парижскую квартиру…
Глава восьмая
Парижские будни
ПАРИЖСКИЙ РАССВЕТ ничуть не походил на сероватые петербургские или ничем не примечательные, хотя и не лишенные красоты венские – необычный он был какой-то,
Ламорисьер, стоявший посреди небольшого кафе, – где, не спрашивая поднятого с постели хозяина, устроил нечто вроде штаба, очень уж местечко было удобное – обвел всех присутствующих своим знаменитым тяжелым взглядом, к коему Бестужев уже успел привыкнуть. Насупясь и нахмурясь, произнес:
– Ситуация следующая, господа мои… Консьержка – баба, сразу видно, хитрющая, пробы негде ставить. Но соображает, что с нами ссориться как-то не с руки, боком выйдет… Клянется и божится, что вчера вечером в квартиру приехал хозяин еще с тремя незнакомцами, за ними внесли два больших ящика. По описанию внешности определить трудно, с кем мы имеем дело – но наверняка с нашими
– Нет, – кратко и хладнокровно ответил Ксавье.
– Ну и прекрасно, – усмехнулся Ламорисьер. – Мои парни, надежности ради, порасспросили и жителей близлежащих домов – никто не видел на улице людей, выносивших тяжелые ящики. Так что птички, я полагаю, в гнездышке.
Бестужев подумал: меж тем моментом, когда Гравашоль с сообщниками вошли в квартиру и тем, когда за домом было установлено плотнейшее наружное наблюдение, прошло не менее полутора часов, а то и все два… Два часа темного ночного времени – к тому же жители близлежащих домов, в спешном порядке поднятые с постелей буквально четверть часа назад, этой ночью все поголовно почивали без задних ног: район не особенно и фешенебельный, приют мирных рантье, мелких чиновников и тому подобной публики, у коей нет привычки развлекаться по ночам. Ночью квартал затихает…
У него были сильные подозрения, что буквально те же мысли отражаются на хмуром лице Ксавье – но он тоже благоразумно держал их при себе. Не было смысла с этим
Ламорисьер обернулся в ту сторону, где под присмотром рослого агента в штатском помещался низенький, дурно одетый субъект этакого угодливого вида:
– Готов, Черепашка? Смотри у меня, напортишь что-нибудь, шкуру спущу…
Субъект, нервно переминаясь с ноги на ногу и заискивающе улыбаясь, ответил:
– Господин бригадир, чем угодно клянусь…
– Смотри у меня, урод!
В
– Ну что же, господа, – сказал Ламорисьер, демонстративно проверяя свой пистолет, – сейчас двинемся. Многолюдной толпой врываться нет смысла, это может всполошить наших пташек. Сейчас они наверняка десятый сон видят, а если и поставили дежурного, он, ручаться можно, подремывает – в такую пору глаза у всех слипаются… Черный ход под наблюдением. Жандармов и прочие резервы я расположил в отдалении, за пределами обзора из окон, но в случае чего они поспеют быстренько. Однако вы все прекрасно понимаете:
Он принялся раздавать конкретные поручения – краткими фразами, деловито, спокойно. Бестужев уже убедился: каков бы ни был характер у бригадира, дело свое он знает. Беда только, что чрезмерно упрям, но этим многие грешат в их ремесле…
Как иногда случается, в вопиющем несоответствии с текущим моментом вдруг всплыло в памяти
