Комбатант

снятых Гравашолем квартир – главарь анархистов слишком умен, хитер и опытен, чтобы ограничиться единственной, их должно быть несколько… Теперь, заполучив желаемое, они снялись с места, как вспугнутый урядником цыганский табор…»

– Как по-вашему, девица – немка? – спросил Бестужев.

– Вряд ли. По-немецки она говорила совсем скверно, нам приходилось объясняться на французском, я прилично знаю французский, в Вене, в нашей профессии, знание языков помогает заработать… Вот по- французски она говорит великолепно, такое у меня впечатление…

– Значит, в полицию вы не обращались… – задумчиво произнес Бестужев.

Не стоило и спрашивать, обращалась ли к самому Густаву полиция – наверняка нет, иначе он непременно упомянул бы, что все уже рассказал «коллегам господина». Значит, Тарловски представления не имеет ни о роли извозчика в событиях, ни о самом извозчике – следовательно, с этой стороны Бестужеву ничто не грозит, можно еще какое-то время оставаться Невидимым Человеком…

– Майн герр… – робко спросил Густав. – Что теперь со мной будет? Поймите, я в этой истории не более чем жертва… Меня принудили, угрожая смертью…

– Я попытаюсь что-нибудь для вас сделать, – сказал Бестужев. – При одном-единственном, но важном условии: вы будете молчать и обо всем с вами происшедшем, и о нашем разговоре. Даже если к вам придут мои коллеги. Я руковожу этим делом, я и должен его закончить. Понятно? Ничего не было. Вы ничего не знаете, с вами ничего этого не произошло… О случившемся вы будете разговаривать только со мной. Иначе…

– Я понимаю! Понимаю! – заверил Густав с большим воодушевлением. – Только с вами… Как вы думаете, они вернутся?

– Не думаю, – сказал Бестужев чистую правду.

Он действительно так считал, конечно, с точки зрения особенного цинизма, следовало бы устранить Густава как неприятного свидетеля – но если бы Гравашоль всегда так поступал, то его путь был бы отмечен вовсе уж невообразимым количеством покойников. Это уголовные порой тщательно заботятся о заметании следов, в том числе и посредством ножа или пули, а Гравашолю, в общем, нечего терять – будучи изловлен, он ответит перед судом за столь многочисленные прегрешения перед законом, что отсутствие или, наоборот, наличие одного лишнего трупа на его участь нисколечко не повлияет…

Чуточку приободрившись, Густав произнес уже почти спокойно:

– Разумеется, я готов свидетельствовать на суде… если только их арестуют всех…

– Помолчите, – хмуро сказал Бестужев.

Он был мрачен как туча. Перед глазами вставали лица, вспоминались имена. Ротмистр Булаев, поручик Чорбаджиоглу, Николай Лагадер, Аветисов, Струмилин, Сёма Акимов, Пантелей Жарков, подпоручик Доливо-Дольский, Иван Карлович Лемке… Он поймал себя на том, что наверняка помнит не всех, с кем работал и кто был убит при исполнении. Подозревал только, что этот скорбный список будет расти.

– Что вы теперь прикажете, майн герр? – осторожно поинтересовался Густав.

Бестужев очнулся. Сказал приказным тоном:

– Возвращаемся в Вену. Высадите меня на Рингштрассе. Неподалеку от Новой ратуши. И хорошенько запомните, о чем мы говорили…

Глава вторая По улицам гуляла…

НА ПРОТЯЖЕНИИ примерно четырех длинных кварталов Бестужев следовал за полковником на значительном отдалении, трижды переходил на другую сторону улицы – пока, наконец, не убедился твердо, что слежки за Васильевым нет. Тогда он стал подтягиваться к старшему по званию коллеге, оказался в конце концов почти рядом. Полковник же все это время шагал неторопливо и спокойно, Бестужев ни разу не заметил с его стороны попыток провериться. На его взгляд, это уже попахивало излишней беспечностью – не исключено, что господин полковник, в силу своего положения надежно прикрытый дипломатическим статусом, за несколько лет пребывания в Вене, называя вещи своими именами, заплыл жирком. Что ж, ему выпало исключительно руководить, действуют всегда другие.

Этот человек, значительно старше пятидесяти, грузноватый, с редкими ниточками седины в густых усах, более всего напоминал скучного, ординарного парижского рантье – хотя внешность в данном случае и обманчива, но Бестужев начал подозревать, что полковник, как это частенько с людьми случается, со временем сросся со своей личиной настолько, что она незаметно стала частью характера. Хоть бы раз сделал попытку определить, нет ли за ним наблюдения…

К дверям кафе «Августин» они подошли почти одновременно. Бестужев чуть приотстал, притворившись, будто подводит отставшие часы, дождался, когда дверь за полковником захлопнется, выждал еще немного – нет, никто не вошел следом – и тогда только зашел в кафе.

Теперь можно было и не заботиться о конспирации. Хорошо еще что столик полковник выбрал правильно – у стены, в углу, так что число возможных соседей оказалось уменьшено вдвое, а полковник со своего места мог прекрасно видеть входную дверь и улицу.

Неторопливо подойдя, Бестужев поклонился и, не дожидаясь приглашения, присел за стол, кивнул подлетевшему кельнеру:

– Мне то же самое, что этому господину…

На мгновение глаза полковника стали столь цепкими, пронзительными и колючими, что всякое сходство с мирным рантье моментально улетучилось. И тут же вновь приобрели самое безобидное, скучающее даже выражение.

– Ах, вот это кто… – сказал полковник негромко. – Ну что же, грамотно, Алексей Воинович, грамотно. В первый миг я вас и не узнал даже. Вылитый немецкий бухгалтер, правильный и скучный, как расписание пригородных поездов… Давненько не виделись, а? С Лёвенбурга.

Кельнер расторопно принес кофейные чашечки, два стакана холодной воды, поклонился и улетучился. Бестужев до сих пор никак не мог свыкнуться со здешними обычаями: заказав одну-единственную чашечку «меланжа», «мервейсса» или «капуцинера», можно невозбранно засидеться за ней несколько часов, никто и не подумает тебя торопить. Отечественные половые давно бы уже начали кашлять многозначительно над ухом столь невыгодного клиента, а то и откровенно приставать, не угодно ли чего еще. Европа…

Прикоснувшись губами к краю чашечки – чисто символически, с исконно венской сноровкой – полковник деловито поинтересовался:

– На пятки вы мне сели на углу Шоттен-Ринг и Гонзага, не так ли? Улицу пересекали трижды… за омнибусом, надо сказать, держались с большой сноровкой, и монахинь между нами оставили опять-таки мастерски. А вот на углу Эсслингштрассе на короткое время дернулись в нерешительности, не зная, приблизиться ко мне или, наоборот, на другую сторону перейти. Я верно обрисовал?

Бестужев уставился на него в нешуточном изумлении: поклясться мог, что полковник шагал словно бы погруженный в раздумья, не замечая окружающего, не говоря уж о том, чтобы выявлять за собой наблюдение…

– Ну, что вы хотите, голубчик? – Васильев чуть усмехнулся в усы. – Старшее поколение, знаете ли, ремеслу училось в суровые времена, кое в чем они покруче нынешнего были… Это, знаете ли, въедается…

– Я хотел проверить, не следят ли за вами… – чуть смущенно сказал Бестужев.

– Ну разумеется. Кто ж вам пеняет? Вы, конечно, возбуждены той интригой, о которой вам, чует мое сердце, поведал Тарловски? Это серьезно, согласен, но на моей памяти хватало интриг и посерьезнее. Я – лицо некоторым образом официальное, за мной следить как бы даже и не вполне прилично… С вами-то как? На запасной паспорт перешли?

– Да, конечно.

– Значит, некоторый запас времени у вас есть, пока не начали плотно работать, они вас не засекут… Ну а ежели что – будем вытаскивать. Я, конечно, чуточку удручен тем, что вы все дела