глазами видел с этой компанией. Вон он, кстати…
Голдман бешено оглянулся. Фалмор помещался в первых рядах столпившихся полукольцом зевак, судя по жестам, притворно ужасался, притворяясь, будто его, как и прочих, вырвал из сна шум драки.
— Ну я ему сейчас…
— Тихо! — сказал Бестужев, без церемоний ухватив хозяина за локоть. — Нужно иначе, пусть себе тут торчит, а потом, когда все уляжется, мы его припрем к стеночке… И вывернем наизнанку, как пустой мешок…
— Сумеете?
— Пожалуй, — скромно сказал Бестужев, Пусть себе пока считает, что никто ни о чем не подозревает…
— Ну, вам виднее, — легко согласился Голдман. — Вы же у нас мастак в этих делах…
К некоторому удивлению Бестужева, хозяин вовсе не выглядел таким уж потрясенным. Буркнув Мейеру, чтобы, не мешкая, послали за шерифом, он отобрал фонарь у кого-то из полуодетых постояльцев и скрылся в кладовой, наверное, собираясь лично убедиться, что его драгоценные пожитки целехоньки.
— Кремень, верно? — хмыкнул Мейер, словно угадав его мысли. — Ну, мы с ним, Михаил, многое видали, это вам, человеку свежему, в новинку. И поджоги бывали, и кислоту заливали в коробку с пленкой, да мало ли что бывало…
Зевак прибавлялось, а вот баталия прекратилась окончательно и бесповоротно — троих налетчиков спутывали заранее припасенными веревками — насколько удалось разглядеть, им основательно досталось, они уже не пытались вырваться, только вскрикивали и охали в лапах гордых победителей…
Бестужев отошел в сторонку— его участия в событиях уже не требовалось вовсе, а вот к привлекшей его внимание белой отметине следовало присмотреться… Бесцеремонно отобрав по дороге фонарь у кого- то незнакомого, он поднял его повыше, поднес к стене кладовой. Да, вот именно: на потемневшей от времени доске четко выделилась отметина, обнажившая светлое дерево. Аккурат на высоте его головы. Достав дрянной перочинный ножик, купленный в здешней лавочке, Бестужев раскрыл самое большое лезвие и принялся ковырять им в доске. Кончик натолкнулся на что-то твердое, гораздо тверже старого, чуточку трухлявого дерева. Бестужев удвоил усилия, стал отковыривать вокруг по щепочке…
Вскоре это поддалось. Лезвие ломалось с противным треском, орудуя обломком, Бестужев подналег… Что-то упало из проделанного углубления, Бестужев подставил ладонь и поймал на лету небольшой предмет, тяжелый и бесформенный. Приблизил фонарь. То, что лежало на его ладони, более всего напоминало смятую свинцовую пулю без оболочки — с равным успехом она могла оказаться и ружейной, и револьверной, он мало разбирался в здешнем оружии и здешних калибрах. Впрочем… Ружейный выстрел он разобрал бы даже в этом гвалте — а послышавшийся ему хлопок крайне напоминал именно что револьверный выстрел.
Но ведь он стоял в стороне от дерущихся! Даже если бы кто-то из нападавших успел выстрелить, пуля полетела бы абсолютно в другую сторону…
Учитывая вид отметины, мысленно прикидывая траекторию полета пули… Бестужев с тягостным раздумьем посмотрел на окна гостиницы — иные озарены светом ламп, другие темнехоньки…
Глава пятая
СПЛОШНЫЕ НЕОЖИДАННОСТИ
— Ваше здоровье, Мишель! — воскликнул месье Леду и поднял стакан с красным вином. Его крайне немногословный механик только кивнул, повторив жест патрона.
— Ваше здоровье, господа, — сказал Бестужев. Они сидели рядом с аэропланом на пустых ящиках, а на четвертом ящике, на аккуратно разложенной газете, лежал аккуратно нарезанный сыр, ломти хлеба и несколько краснобоких яблок — незатейливая закуска была сервирована с исконно французским шармом, разложена так, что выглядела натюрмортом с полотна достаточно известного художника.
Они чокнулись и выпили — слава богу, французы, как Бестужев знал по пребыванию в их стране, отнюдь не склонны были цедить свой любимый напиток скупыми глоточками на американский манер.
— Жизнь понемногу налаживается, Антуан, не так ли? — вопросил месье Леду. — Даже бургундское удалось достать, и довольно недурное, если сделать поправку на то, что мы в Штатах…
Он нисколечко не походил на представителя одной из самых мужественных и романтичных профессий нынешнего времени. По представлениям Бестужева, основанным исключительно на отвлеченных теориях, авиатору непременно полагалось быть высоченным мужчиной с решительным, обветренным лицом, упрямым подбородком и стальным взглядом (желательно блондином). Месье Леду, мало того, что оказался лысеющим брюнетом, как две капли воды напоминал хозяина бакалейной лавочки в парижском пригороде — толстенький коротышка с неуклюжими движениями и простецкой, скучной физиономией, щекастой, неизбывно провинциальной, украшенной нелепыми усиками…
Что было еще печальнее, означенный месье сел за рычаги своего коробчатого аппарата не романтики ради, не из стремления прослыть бесстрашным покорителем воздушной стихии или кем-то в этом роде, а исключительно (что он и не скрывал) ради заработка.
И тем не менее… Пусть француз оказался неромантичен, словно расписание поездов и откровенно сребролюбив, к нему все же следовало относиться если не восхищенно, то с несомненным уважением. Потому что он, какой уж есть, летал. Он садился на хлипкое, вроде велосипедного, сиденьице своего громоздкого, хрупкого, чуточку нелепого аэроплана, что-то дергал, что-то крутил — и взмывал в небо на головокружительную высоту в сотню, а то и две, аршин, парил там, словно сказочный герой, а при неудаче (как это частенько приходится читать в газетах) грянулся бы оземь так, что никаких шансов на спасение и не оставалось. Не придумали еще надежного парашюта наподобие тех, с которыми прыгают с воздушных шаров отчаянные головушки — хотя репортеры то и дело с превеликим шумом объявляют, будто очередному изобретателю это удалось…
— Надеюсь, я не выглядел очень уж нелепо? — осторожно поинтересовался Бестужев.
— Да нет, зритель все равно не разбирается в таких тонкостях. — Ответил месье Леду, утирая усики. — Вид у вас был весьма даже романтичный… хотя, конечно, в воздух вам подниматься никто не даст, это непростая наука…
Господи, я и не претендую… — усмехнулся Бестужев.
Весь вчерашний день и часть сегодняшнего они снимали очередной фильм, выросший из той самой, мимоходом брошенной Голдманом идеи, творчески развитой Солом и даже внесшим свою скромную лепту Бестужевым. На сей раз Бестужев оказался уже не ковбоем из захолустья и не североамериканским искателем приключений, искавшим клад в Мексике, а героическим авиатором, задумавшим побить мировой рекорд полета на дальность — не злата и славы ради, а исключительно для того, чтобы завоевать сердце некой очаровательной молодой леди (кто ее играл, вряд ли нуждается в уточнениях). Как легко догадаться, и в том, и в другом ему изо всех своих злодейских силенок пытался помешать отрицательный персонаж (опять-таки ясно, кто это), который на сей раз принял обличье конкурирующего авиатора — но неумелого, незадачливого, невезучего, неспособного выиграть в честной воздушной гонке, а потому пытавшегося с помощью подкупленных бандитов испортить аппарат героя, а то и вовсе отправить его на тот свет. Как и следовало ожидать в полном соответствии с законами жанра, злодей терпел сокрушительное поражение, причем — самым увлекательным для зрителя образом, сорвавшись с аэроплана на жуткой высоте, когда пытался задушить героя прямо за рычагами аппарата, в небе, прикинувшись сначала, что хочет мирно полетать пассажиром ради перенятия опыта.
Разумеется, не было таких технических возможностей, которые позволили бы запечатлеть эту сцену в воздушном океане, а потому Сол собирался снять ее попозже, в Нью-Йорке, с помощью тех самых трюковых съемок, о которых Бестужев уже имел некоторое представление. Сол заверял, что получится крайне реалистично — и зритель будет в восторге, отчего всем заинтересованным лицам получится прямая выгода. Однако, стремясь максимально использовать столь оригинальную идею, он выжал из временного владения аэропланом максимум возможного — и Бестужев, заснятый крупным планом, после подробнейшего инструктажа месье Леду нажимал рычажки и открывал заслонку, управляя мотором на
