– Нет, – возражаю я, – мне с ними неуютно.
– Почему? Они молодые, красивые, богатые, и обе замужем. Все хотят с ними дружить.
Пристально смотрю на него. Мне хочется закрыть лицо руками, но я слишком устала. Я не могу этого объяснить. Каково было сидеть там, в той огромной, пустой комнате – две кушетки в стиле эпохи Регентства да камин с мраморной полкой – с одной из сестер, той самой, которую выдали замуж в восемнадцать.
– Сесилия, – сказала она тогда, – много у тебя было любовников? Глядя на тебя, думаю, что много.
– Что значит много? – спросила я осторожно, не понимая, чего она от меня хочет. Ведь я не ходила в частную школу в Европе.
– Я из тех женщин, которым нужно любить мужчину, чтобы отдаться ему. Если я его люблю, я могу испытать оргазм от одного его прикосновения.
Я не знала, что сказать.
Ребенок заплакал где-то в недрах этой огромной квартиры в Нижнем Манхэттене, которую она занимала вместе со своим мужем, перспективным политическим деятелем, и четырьмя слугами.
– Пускай себе плачет, – бросила она без тени смущения.
Я ушла оттуда, как только смогла. «У меня бедра подходящие, чтобы рожать. Что я могу поделать?» – вопрошала она, а я чувствовала себя испачканной.
Она поделилась со мной своей маленькой гнусной тайной, которую я вовсе не хотела знать.
Официантка приносит два прибора, один из них ставит передо мной. Цыпленок с фасолью и картофельным пюре.
– Тебе надо поесть, – говорит Д.У.
Беру одну фасолину, кладу в рот. Жую. С трудом проглатываю. Чувствую, что больше не могу.
– Цыпленок отменный, – замечает Д.У.
Коричневатая корочка цыпленка поблескивает.
Кусок дохлятины.
Я пытаюсь разрезать цыпленка. Внутри он розоватый. Розоватый, как новорожденный младенец.
– О БОЖЕ! – говорю я, роняю вилку и нож, хватаю салфетку, и меня рвет.
II
Ля-ля-ля-ля-ля-ля.
День прошел, все хорошо. Мне все лучше и лучше.
Нет.
Мне все хуже и хуже.
И кто меня осудит?
Да кто угодно.
Все осуждают меня.
Известность не для меня. Плохо, плохо я ее переношу.
Мой муж это знает. Он ведь женился на мне и поэтому тоже. Известность мало что значит для меня. Как и деньги. Я не хочу быть знаменитой. Я хочу только быть с ним.
Он для меня все.
А я ничто.
Если его нет рядом.
«Оставьте мою жену в покое!» – так Хьюберт кричал фотографам во время нашего медового месяца в Париже и в Риме, а потом и на уединенном островке у берегов Туниса. «Quittez ma femme! Quittez ma femme!» – кричал он снова и снова, я прятала лицо, и его руки обнимали меня, защищая, и мы быстро уходили – из гостиницы в машину, из машины в музей, из музея в бутик, – пока это не стало чем-то вроде шутливого ритуала. Я лежу в ванне, полной пены, и заходит Хьюберт, и я говорю: «Quittez ma femme!» – и мы взрываемся смехом.
Давненько этого с нами не было.
Наверное, это именно тунисская пища выбила меня из колеи. Приходилось есть что-то тушеное и непонятное – бог знает что это было – буйвол? – и какой-то сырой хлеб, и я не могла себя заставить. Только не перед Хьюбертом. Мне вдруг стало казаться, что он наблюдает за мной. Словно в душе он меня не одобряет. Словно думает, стоило ли ему вообще на мне жениться.
Что ж, ладно. Будем голодать.
Меня никто не любит. Думаете, я этого не знаю? Думаете, я не сижу неподвижно целыми часами, отчасти потому, что они все время пичкают меня этими лекарствами (они-то говорят, что со дня на день будет перелом и мое подавленное состояние пройдет, но я сомневаюсь), не терзаюсь по пустякам, не знаю, что есть люди, которые смеются за моей спиной и говорят: «Как это она не возьмет в толк… какая трагедия… какой обузой обернулась для него эта женитьба, он этого совсем не ожидал, наверняка он очень несчастен», – хотя это я, я несчастна, но ведь об этом не расскажешь людям, правда?
Если вы – женщина, предполагается, что брак осчастливливает вас, а не заставляет чувствовать себя морской свинкой в золотой клетке, где одни только портьеры стоят двадцать тысяч долларов.
Ведь это же самое лучшее? Ведь не бывает ничего лучше, не правда ли?
