— И слава богу, — пробормотал Сева в сторону. Он боится за Келли.
Майя сделал это открытие, поднявшись на свой этаж и отперев простеньким ключом простенький английский замок.
Он боится за Келли. Не за ее жизнь: «Я не верю в призрачного убийцу», а за то, что на самом деле может лежать на поверхности: Лика на школьном маскараде. Лика на лестнице, ведущей на третий этаж, яркие разноцветные клетки Домино и пышное жабо вокруг шеи. Разбитый шприц… И (она только сейчас осознала увиденное) — пластырь на свежей царапине посередине правой ладони…
Глава 6
В Театре драмы давали «Маскарад» Лермонтова в постановке Всеволода Мейерхольда и с великим трагиком Мамонтом Дальским в роли Арбенина. По поводу последнего друзья-соперники Коленька Клянц (в будущем году выпускник Петербургского технологического института) и Петя Викулов (племянник того самого Викулова, держателя акций «Белл-Телеграф» и совладельца игорных домов «Дюссельдорф» и «Палас» по соседству с «Метрополем») сходились во мнении, что Мамонт — артист хоть и мирового масштаба, но редкостная бездарность и фигляр. Любушка Немчинова, молодая особа, в которую друзья были давно влюблены, возразила, что он — душка («Да, честь не возвратится, преграды рушатся между добром и злом…» — как сильно он говорит, откидывая назад длинные волосы, какой огонь в глазах… Впрочем, Князь тоже неплох).
— В Москве, в Императорском, ему аплодировали сорок минут кряду. Ах, что за мужчина!
Она издевается над нами, решили друзья, и преувеличенно заинтересованно заскользили взглядами по соседним ложам. Бог их знает, кто там был — какие-то дамы в разноцветных пышных бархатных платьях, офицерские мундиры и скучные штатские сюртуки, в блеске люстр и бронзовых с позолотой светильников по стенам, приглушенный шум, шуршание программок и реплики актеров в огнях рампы («Мейерхольд, безусловно, талантлив, — приглушенный диалог завзятых театралов с соседних кресел, — однако не бесспорен и смел до наглости: вы посмотрите на декорации! Голые стены, голая мебель, кое-как задрапированная ради приличия. А актеры! Арбенин — настоящий мужлан!» — «Вы просто не понимаете новаторства, милейший Ксаверий Петрович. О Мейерхольде еще заговорят, будьте уверены. Хотите пари?»)…
— А еще говорят, что он состоит членом тайного общества, — не унималась Любушка.
— Кто?
— Да вы меня совсем не слушаете!
— Слушаем-слушаем. Так кто и где состоит?
— Да Дальский же! И даже является одним из руководителей.
— Хорош руководитель тайного общества, о котором всем известно, — фыркнул Петя.
Николенька взглянул на девушку и смущенно промолчал — он всегда смущался в ее присутствии, его стесняла его собственная полнота и неуклюжесть в движениях, которую Люба, впрочем, иногда называла «милой».
Сегодня, однако, Любушка была не в духе. Причиною ее плохого настроения, как ни странно, явилась сама пьеса — она живо напомнила ей визит в Мариинский, в Петербурге. Там, помнится, тоже давали «Маскарад», но в другой, более консервативной постановке…
Она не могла вспомнить ни тех актеров, ни того театра вообще — только то, что они всем семейством сидели в четвертом ряду партера, а ложу справа от них занимал какой-то господин средних лет, от которого Люба, однажды посмотрев, так и не смогла отвести взгляд.
— Папа, кто это? — прошептала она.
Отец назвал фамилию, которая тут же вылетела из памяти. И почтительно добавил: важный государственный чиновник, на тайной службе его величества…
Это прозвучало весьма романтично. У мужчины был четкий профиль, напоминающий изображение императора на старинных монетах (папенька был страстным нумизматом): жесткая линия рта, легкая седина в коротко стриженных волосах, высокий лоб и красивой формы затылок… Глаз она не разглядела, они все время ускользали и меняли цвет, отражая огни рампы. Прямая осанка и разворот плеч выдавали в мужчине военного. Странной была реакция Софьи: она проследила за Любушкиным взглядом и вдруг побледнела и отвернулась, а потом, в антракте, сказалась нездоровой и попросила отвезти ее домой.
Всю дорогу она отмалчивалась, а если отвечала, то односложно. Тонкие руки в длинных белых перчатках нервно теребили ручку зонтика, чувственные губы были упрямо поджаты. Несколько раз то Люба, то Вадим Никанорович пытались развеять Сонечкино настроение — напрасно. Так они доехали до самого дома — Донцовы имели особняк на углу Невского, рядом с писчебумажной лавкой Лялина, где, как утверждал хозяин, покупал принадлежности сам Адам Мицкевич. Там отпустили извозчика. Мужчины слегка отстали, занятые скучнейшими разговорами о политике, а Любушка, воспользовавшись долгожданной паузой, умоляюще тронула сестру за локоть:
— Милая, что с тобой? Что тебя так расстроило? Этот несносный pere…
— Перестань, — тихо ответила Софья Павловна.
И добавила после паузы:
— Хорошо, что вы здесь. С вами мне спокойнее.
— Ты поссорилась с Вадимом?
Она улыбнулась через силу:
— Вадим тут ни при чем.
— А тот человек, что встретился нам в театре? — проницательно спросила Люба.
Софья вздрогнула.
— Почему ты о нем вспомнила?
— Не знаю… Привлекательный мужчина. Сильный, но, по-моему, несчастный.
— Не выдумывай. Откуда ты можешь знать?
— Я не знаю — я чувствую. — Она и впрямь, живя в сумбуре, в непротивлении «мировому мусору», тотчас забывала имена и даты (к примеру, не помнила, когда у папеньки день рождения), зато тонко ощущала оттенки слов, жестов и выражений лиц. — Скажи, у тебя с ним…
— Нет, — твердо ответила Софья. — С ним — ни за что и никогда.
— А по-моему, ты к нему неравнодушна.
— К кому ты неравнодушна, прелесть моя? — вклинился в разговор Вадим Никанорович. — На дуэль мерзавца! Стреляться с десяти шагов!
— Ты промахнешься, — мягко заметила Софья.
— Вот еще! Вспомни, как я уложил того селезня на охоте прошлой осенью. Мы с графом Зуровым тогда поспорили…
— Ох, не вспоминай, прошу тебя. У меня до сих пор выстрелы в ушах.
(Охотничий пес графа, крапчатый сеттер по кличке Арап, принес в зубах подранка. Селезень был еще молоденький, не успевший войти в сок и походил на милого слегка неуклюжего подростка. Сеттер, перемазанный по уши в грязи, почему-то приволок добычу не хозяину, картинно опиравшемуся о ружье, и даже не автору выстрела («На троечку, милейший Вадим Никанорович, — посмеиваясь, проговорил Зуров. — У меня-то подранков не бывает, оттого и души убитых по ночам не тревожат». — «А мне, значит, эта проклятая птица будет досаждать во сне?» — «Ну, этого я не утверждаю. Однако есть такое охотничье поверие — древнее, еще со времен скифов…»), а именно Софье, выбрав ее неизвестно из каких соображений, и положил птицу ей под ноги.
Пес явно ожидал похвалы, но Софья, не обращая на него внимания, опустилась перед селезнем на колени и положила ладони ему на грудь. И с изумлением услышала стук крохотного сердечка, слабый и частый-частый, точно барабанная дробь.
— Отошли бы вы, барышня, — сказал кто-то из слуг. — Не ровен час, испачкаетесь.
Но ее руки уже были испачканы — густая кровь казалась горячей в контрасте с холодным октябрьским
