в жидкую торфяную массу, он ощупывал палкой дно, стараясь найти место, где потверже. Но твердого, похоже, здесь уже не было, приходилось ступать наугад, каждый раз рискуя провалиться и не выбраться. Командир сзади заметно отставал, терял его следы и ругался. Чувствуя себя виноватым, Костя помочь командиру не мог. Он лишь пробирался вперед, чтобы скорее вырваться из зловещих объятий болота. Остальные, то и дело зло матерясь, следовали за парнем.
Но вот вдали и немного в стороне за болотом показался узкий клинок молодого сосняка. Не сговариваясь, они повернули к нему в тайной надежде, что там кончалось болото...
Оторвавшись от остальных, Костя ушел далеко вперед, на глаз прикидывал, куда ступить, и широко шагал по трясине. Иногда удачно, но большей частью проваливаясь – до колен, по пояс, а то и по грудь. К вечеру он был уже весь мокрый, измазанный в черной торфяной жиже. Его санитарная сумка, как ни берег ее от воды, в конце концов тоже намокла. Пробираться по такому гибельному болоту Косте приходилось впервые, никогда прежде в том не было надобности. Летом за ягодами в Боговизну приходили бабы, но собирали их там, где было посуше, в трясину не лез никто. Трясины боялись, о ней рассказывали страшное; места, подобные этому, считались проклятыми. Их сторонились даже зимой. Разве что во время зимних лесозаготовок прокладывали санный путь, когда возили на станцию лес для шахт Донбасса.
Пошли широкие водяные полосы, местами густо покрытые ряской. Перебираясь через одну из них, Костя не рассчитал и провалился в глубину почти с головой. Вынырнув, испугался – так недолго и утонуть. Кое-как выбравшись, взобрался на кочку, вылил из сумки воду, постоял, выжидая, пока стечет с одежды вода. Все- таки Робинзону после кораблекрушения, наверное, было легче, подумалось Косте, он плыл в чистой морской воде. Костя любил читать о море, хотя никогда не видел его. Болото он ненавидел, ягод не собирал. Да он и не любил их. Чаще всего другого ему хотелось хлеба. Но хлеба как раз и не хватало. Особенно весной и летом. Хорошо, когда была картошка...
Плохо, что, уходя с партизанами, он не имел возможности сказать о том матери. Да и баба Августа наверняка рассердилась, обнаружив, что его нет на поле. Вот было крику! Наверно, с полдня за него погнал коров братик Витька. Конечно, он еще мал бегать за коровами, но кому-то же надо бегать за ними. Мама с утра пошла косить сено, чтобы было чем кормить коровку зимой. Костя любил брата, может, больше, чем маму, всегда брал его на озеро удить уклейку, катал на повозке, когда свозил сено. А зимой рассказывал прочитанные книжки. Витька внимательно, почти зачарованно слушал, потом самое интересное пытался рассказать матери. Мама, однако, слушала плохо – она больше плакала.
Скорее бы возвращался отец, стало бы легче, а главное – веселее дома. И Косте, и Витьке; наверно, повеселела бы и мама. А то все сердится и плачет, плачет и сердится. Проклятая эта война. Она отняла у них отца и школу. Учителя разъехались кто куда – по деревням или в город. А учитель математики Петр Максимович, говорили, стал полицаем в районе. Тихий был, хороший учитель. Почему так?
Далее они передвигались уже испытанным прежде способом. Костя, который, наверно, успешнее других освоился с трясиной, далековато уходил от остальных, пролагая в болоте мутный, разворошенный в ряске след. Потом, остановившись поодаль, дожидался командира, тот, не успевая за ним, медленно пробирался сзади. Поравнявшись, оба недолго отдыхали, погрузившись по пояс в воду. Передохнув, Костя снова лез в трясину и брел дальше, высматривая впереди куст или кочку. Но вот не стало ни кустов, ни кочек, не к чему стало приткнуться. Парень, не сообразив, сунулся в голый без ряски водяной прогал – и едва не с головой ушел в зеленую воду. Далее он почти плыл. Только возле зарослей желтых кувшинок нащупал ногами землю и прибрел к кусту лозняка. Прежде чем выбраться из воды, повесил на куст мокрую, облепленную водорослями сумку, из которой лились грязные струи воды. Костя готов был расплакаться от стольких неудач на его пути. Думал, что командир станет его ругать, как только выберется из трясины, и, чтобы избежать неприятной с ним встречи, снова подался в болото.
Так они и пробирались – словно перебежками по полю боя, как издали пошутил старшина Огрызков. Молодцы партизаны, сказал он еще, зашились в болото так, что никакой Пинкертон не сыщет. Наверно, так думал и Костя, который когда-то читал про знаменитого сыщика, однако теперь не почувствовал радости от партизанского умельства.
Между тем хвойный бережок, куда они держали направление, помалу приближался. Хотя еще долго пришлось им барахтаться в торфяной жиже, проваливаться и выбираться на кочки, пока ноги нащупали наконец твердую землю.
И не заметили, как за болотом ушло в тучу низкое солнце. Наступал вечер.
Наконец достигли соснового пригорка. Костя вылез из болота на узенькую полоску берега и обессиленно упал на сухой серый песок. За ним выбрался и также свалился командир. Выбрались остальные двое. Все обессиленно, угрюмо молчали...
Первым на берегу поднялся с травы командир – сел, стал разуваться, выливать из сапог болотную воду. Потом выкручивал портянки, отжимал брюки, низ гимнастерки. Его вещмешок с ценной ношей также оказался изрядно подмоченным, как и полевая сумка. Но долго сушиться было некогда – солнце зашло, вдали над болотом поднимался легкий прозрачный туман. Оглянувшись на сосняк сзади, Гусаков вдруг удивленно воскликнул:
– А это что такое?
Все повернули головы в сторону, где неподалеку оканчивался этот пригорок с полоской молодого сосняка и высился деревянный геодезический знак, похожий на тот, что они уже встречали на здешних полях. Увидев его, командир схватился за карту, дрожащими руками развернул на траве ее подмоченный лист.
– Так, так, так! Да это же тригопункт семьдесят пять ноль. Точно! Старшина, а ну-ка взгляни, что на той стороне.
Огрызков, как всегда, нехотя поднялся, взял автомат и полез в густые заросли сосняка. Сидя несколько в стороне от остальных, фельдшер озабоченно копался в своем вещмешке, сетуя, что все намокло, пропали лекарства. К тому, что обрадовало командира, фельдшер казался равнодушным.
Кое-как намотав портянки. Гусаков торопливо натягивал мокрые кирзачи. Как раз в этот момент из сосняка вылез Огрызков.
– Ну что?
– Опять болото.
– А за болотом что?
– За болотом лесок какой-то.
– Лесок? Это же Остров Борок! Мы пришли наконец! – обрадованно объявил Гусаков.
Подхватив карту и оставив на траве вещмешок, командир бросился в сосняк. На какое-то время они исчезли там оба. Костя и Тумаш остались на берегу. Тем временем быстро темнело, надвигалась ночь – вроде последняя на их суматошном пути.
Гусаков не ошибся. На самом мыску хвойной косы, откуда-то протянувшейся в болото, торчали три склоненных бревна, скрепленных сверху, – это был тригопункт. На карте он обозначен цифрой 75,0. Опять же на карте за болотом с четкой подписью «Урочище Боговизна» значился хвойный лесок, подписанный мелким курсивом «Остров Борок», – как раз то, что и требовалось. Куда они направлялись, прыгали с парашютами, изнемогали на жаре, пробирались в гиблой трясине. До желанной цели оставалось не больше километра пути. Но также через болото.
То, что снова придется забираться в болото, командира на этот раз не пугало. Гусаков уже знал, что одолеть можно все, была бы цель. Ныне цель предстала перед ним близко – казалось, можно дотянуться рукой.
– Так что – пойдем? – устало произнес старшина, который также вымотался в болоте. Его офицерское обмундирование приобрело жалкий вид. Равно, как и одежда всех остальных.
Однако Гусаков почему-то медлил, словно изменил свое намерение. Стало заметно, что его трясет – от стужи или нервного напряжения, которое вдруг охватило командира. Теперь, когда Остров Борок он видит так близко и в любую минуту может отправиться туда, вдруг возникла забота: что делать с парнем? Все время, пока они шли сюда, пробирались через болото, он как-то об этом не думал. Костя вел, помогал, был им нужен. Но теперь... Командир четко понимал, что на базу его вести нельзя. Но нельзя и отправить домой. Так что же с ним делать?
– Идем, что ли? – нетерпеливо повернулся к сосняку старшина.
– Постой! Ты парня привел?
