Очередной раз ткнув в казанок протиркой, Левчук почувствовал, как та долезла до дна, и сказал Грибоеду отцедить — самому с одной рукой сделать это было неловко. Грибоед прикрыл казанок полой шерстяного, наверно, когда-то шикарного, с кантами мундира и опрокинул его над травой. Воды там оказалось немного, он дождался, когда она выльется вся до капли, и поставил казанок на огонь:
— Хай посохнет.
— Что там сохнуть! Неси в ток, есть будем.
Грибоед опять взял казанок, из которого валил пар, Левчук раскрыл двери тока. Задремавшая было Клава с маленьким белым свертком в руках очнулась от шума и слабо, как показалось Левчуку, улыбнулась одними губами.
— Давай есть будем! Вот бульбочка свежая. Наверно, свежей не ела в этом году?
Она сделала попытку приподняться, и Левчук ей помог, подвернул под спину соломы, подмял от стены кожушок. Не выпуская из рук малого, Клава кое-как устроилась, поправила на лбу волосы.
— Спить? — спросил Грибоед, подвигая к ней казанок.
— Спит. Что-то все спит и спит, — сказала радистка с некоторою даже тревогой в голосе.
— Ничего. Пускай спить. Буде, значит, як батька, спокойный.
— Спасибо вам, дядька, — покорно сказала Клава.
— Нема за что. Конешне, якая баба, может бы, лепей управилась…
— А и ты неплохо, — сказал Левчук. — Ни крику, ни плачу.
— Тэта не я. Што я? Тэта яна во.
Они вдвоем, обжигая пальцы, начали доставать из казанка горячие картофелины, а Клава покойно сидела, откинувшись к стене с малым под рукой. Левчук, взглянув на нее, сказал:
— Ну ешь. Чего ты?
— Там, в сумке, лонжа была, — сказала она.
И он, вытащив из-под Клавы тощую немецкую сумку, порылся в ее содержимом.
— Ложка — вот, на.
— И фляжечка там. Достань уж. Ради такого случая.
— Фляжка? Ого! Го-го! — не сдержался Левчук и действительно вскоре извлек из сумки белую алюминиевую флягу, в которой что-то тихонько плеснулось. — Самогон?
— Спирту немного. Держала все…
— Ох ты, молодчина! — проникновенно сказал Левчук. — Дай тебе бог здоровьечка, малому тоже. Грибоед, как, киданем?
— Ды ужо ж, коли такое дело, — смущенно ответил Грибоед, и глаза его как-то по-хорошему блеснули в пестрых от множества теней сумерках тока.
Они охотно и с некоторой даже торжественностью выпили разведенного во фляге спирта: сначала Левчук глотнул, выдохнул, сделал небольшую паузу и со смаком закусил картофелиной. Флягу передал Грибоеду, который сперва поморщился, сделал небольшой глоток, поморщился больше — всеми частями своего обвялого, без времени состарившегося лица.
— А хай на его! Ужо самогонка лепей.
— Сравнил! Это же чистый, фабричный… А то самогон…
— Так что, что фабричный. Кажу, приемней, мякчей быдта.
— А ты выпьешь? — Левчук поднял глаза на Клаву.
— Так нельзя же мне, видно, — смущенно ответила Клава.
— А чаму? — сказал Грибоед. — И выпей. Бывало, моя, как кормила, так иногда и выпье. В свята. Ребенок тады добра спить.
— Ну я немножко…
Она поднесла флягу к губам и немножко сглотнула, будто попробовала. Левчук удовлетворенно крякнул — чужое удовольствие он готов был переживать как свое собственное.
— Ну вот и хорошо! Теперь есть будем. Бульбочка хотя и нечищеная, а вкуснота. Правда?
— Вкусная картошка, да. Я, кажется, никогда в жизни такой не ела.
— Как грибы! Соли бы чуток побольше, а, Грибоед? — с намеком сказал Левчук. Но Грибоед только повертел головой:
— Нет, не дам. Савсем мало осталося. Яще треба буде.
— Не знал я, не знал. Скупой ты.
— Ну и что, что скупой? Каб же ее больше было. А так… На раз языком лизнуть.
Клава съела пару картофелин и откинулась спиной к стене.
— Ой, как в голове закружилось! — сказала она.
— Это ничего, это пройдет, — успокоил ее Левчук. — У меня у самого оркестр играет. Так весело.
Грибоед неодобрительно посмотрел на него. Морщины на лице ездового прорезались четче, что-то характерное и осуждающее появилось в его всегда обеспокоенном взгляде.
— Чаго веселиться? Яще солнце вунь где.
— Ну и что?
— А то. До вечера яще вунь кольки.
Левчук с очевидным аппетитом уплетал картошку. Как и двое других, он устал за ночь, проголодался и теперь захмелел немного, тем не менее неизвестно почему чувствовал себя уверенным и сильным. Конечно, он понимал, что может случиться разное, но у него был автомат, одна крепкая, здоровая рука, хотя и второй он уже наловчился, превозмогая боль, помогать здоровой. За войну он перебывал в десятках самых невероятных переделок, изо всех пока что выбирался живым и теперь не представлял себе, что в этой тиши с ними может случиться скверное. Самым скверным, конечно, было погибнуть, но гибель не очень пугала его, он свыкся с ее неизбежностью и, пока был живой, не очень пугался смерти. Силы для борьбы у него доставало, так же как и готовности постоять за себя.
Другие вели себя иначе.
На Грибоеда все заметнее начала находить какая-то тяжелая задумчивость, будто он вспоминал что- нибудь невеселое. Жуя картофелину, вдруг переставал двигать челюстями и замирал, неподвижным взглядом уставясь перед собой. Клава все успевала делать одновременно: и ела и все время с какой-то нервной обеспокоенностью охаживала младенца, вместе с тем будто вслушивалась во что-то, слышимое одной ей. Левчук уже не однажды заметил за ней эту особенность и, доедая картофелину, сказал:
— Что ты все ушами стрижешь?
— Я? Кажется, слышно что-то. Голоса вроде…
Они все прислушались, но ничего определенного не было слышно, и Левчук, чтобы окончательно убедиться в их безопасности, взял за шейку автомат и вышел из тока.
Время приближалось к полудню, на гумне здорово припекало солнце, слабо шумела под ветром яблоня, и нигде никого не было видно. Над разомлевшим от жары пространством растекалась дремотная тишь. Левчук обошел гумно и вернулся в ток.
— Мерещится тебе, Клавка. Нигде — никого.
— Может, и кажется, — успокоенно согласилась Клава. — Это у меня бывает; Я малая такая была трусиха! Боялась дома одна оставаться. Особенно вечером. Жили в Москве, на Солянке, дом старый, мышей была тьма. Отец часто в разъездах, а мама когда припозднится, так я забьюсь за буфет, в угол, и плачу. Мышей боялась.
— Мышей? — удивился Грибоед.
— Мышей, да.
— Мышей чаго же бояться. Хиба они укусять?
— Мыши — не волки. Волки — да. Волков и я боялся. Напугали когда-то, — сказал Левчук и с наслаждением вытянулся на твердом земляном полу. — Теперь бы кимарнуть часок. Как думаешь, Грибоед?
— Як знаешь. Ты — старший.
Грибоед без особой охоты доедал из казанка картошку. Левчук зевнул раз и другой, прикидывая, как бы так сделать, чтобы оставить Грибоеда посторожить, а самому действительно немного вздремнуть. Спать хотелось зверски, особенно теперь, когда он немного удовлетворил чувство голода да еще глотнул спирту. Но он ничего не успел сказать Грибоеду, как рядом, недобро всхлипнув, зашлась в каком-то безудержном
