плаче Клава, и Левчук подхватился с пола.
— Что такое? Ты чего? Ну чего ты? Все же хорошо, Клава!
Но она все содрогалась в беззвучном рыдании, спрятав в ладонях лицо. Левчук не мог взять в толк, что случилось, и всячески пытался ее успокоить, а Грибоед тихо сидел, подобрав под себя босые ноги, и печально глядел на обоих.
— Ну ладно, чаго ты? — погодя сказал он Левчуку. — Ну и что! Хай поплача. У кожнага нешта есть, как поплакать. У нее свое. Хай.
Левчук сел на прежнее место, и Клава действительно, раза два всхлипнув, рукавом гимнастерки вытерла глаза:
— Извините. Не удержалась. Больше не буду.
— Ты брось так шутить, — серьезно заметил Левчук. — А то знаешь… И мы заревем, на тебя глядя.
Губы ее снова скривились, казалось, она снова не сдержит в себе какую-то обиду, и Грибоед поспешил заверить ее:
— Ничога. Все добра. Галовнае — дитенок есть. Ладный таки. Вырасте. Война проклятая скончится, все наладится. У маладых все хутка налаживается. Старому уже тупик, а у маладых все впереди. Не треба убиваться. Кому теперь легко? Мне, думаешь, легко? Каб мне ваше горе…
— Да, — помолчав, заметил Левчук. — Давайте о чем веселом. Вот могу рассказать, как я перед войной чуть не женился.
Но Грибоед, занятый собственной мыслью, никак не отозвался на шутливое предложение Левчука и все сидел, печально уставясь перед собой.
— Век сабе не дарую: ну нашто я его тады в Выселки взял? Пачаму я его в землянке не кинул?
— Ты это про кого? Про сына?
— Ну. Пра Володьку. Век сабе не дарую…
— А я вот себе не дарую — отца не послушал, — подхватив разговор, оживился Левчук и сел ровно. — Это же я в сорок первом домой прибег — хорошо, недалеко бежать было — от Кобрина до Старобина. Под Старобином деревня моя, Курочки называется. Как немцы расколошматили полк, так мы кто где оказались: кто в плену, кто на восток подался, кто в лес. А я к бате прибег. Прибег, военное с себя сбросил, цивильное натянул, бате помогаю, живу. Батя говорит: спрячься, пока суд да дело, а я где там! Герой! Кого я буду бояться? Немцев пока нет, один полицай на деревню — Козлюк, здыхляк такой, недоделок, ходит с повязкой, драгунка на ремне. Так что, я его буду бояться? У меня у самого СВТ в варивне под стрехой, если что, я его враз шпокну. И правда, он меня не трогал, побаивался. Но вот под весну таких, как я, вызывают в район регистрироваться. Некоторые пошли, испугались — и тю-тю! Забрали. Раз такое дело, я за СВТ — и в лес. Вот тогда Козлюк и осмелел. Приехал с оравой районных бобиков — и за батю. «Где сын?» — «Не знаю». — «Ах не знаешь, так мы знаем!» И забрали батю. И — тю-тю батя. Из-за меня, героя. Очень смелого. А что бы послушать да спрятаться. Так где там отца слушаться. Он же на печи сидел, а я повоевал уже. Защитник Родины, а батю защитить не сумел.
Малый на руках у матери начал проявлять беспокойство — затрепыхался в своем шелковом сверточке и впервые, наверное, подал свой тихий, плаксивый голос. Клава взяла его — очень бережно и неумело, тихонько приговаривая что-то ласковое, и Грибоед сказал понимающе:
— Ага, давай, давай! Бач, есть хоча. Ну а ты адвярнися, чаго не бачыв?
Левчук отвернулся, и Клава пристроила ребенка к груди, слегка прикрывшись дерюжкой.
— А и хорошо! Ей-богу! — сказал Левчук, снова вытягиваясь на полу. — Не было бы войны, была бы у меня женка. Имел одну на примете. Ганкой звали. Да где там — ни Ганки, ни женки. Война!
— Господи! — с внезапно прорвавшейся болью сказала Клава. — Да разве я понимала, что такое война! Я же сама пошла, сама напросилась. Брать не хотели, по блату в радиошколу устраивалась. Думала… А тут! Господи, сколько тут горя, сколько крови, смертей! Как тут люди выдерживают, те, которые местные? Ну, мужчины, это понятно. А то женщины, девушки, дети. Их, бедных, за что? Бьют, собаками травят, сжигают. Да еще с такой звериной жестокостью!
— Во потому и бьють, — сказал Грибоед, тяжело вздохнув. — Бо без защиты. И разрешается. Партизанов не дуже побьешь — сдачи дать могут. А гэтых, як овечек. Приедуть, обкружать, погонять всех в клуб или в сарай, нибы документы проверить. Усе знають, что не документы, а идуть. Надеются. Уже и запруть где, а все надеются: а вдруг пужають? И уже стрелять начнуть
— все надеются: а може, не всех. Так до самой смерти все надеются на лепшее. Каб яно спрахла, тое надеянье. Як яно помогае им уходвать наших!
— Ну хорошо, бьют немцы. А то ведь и наши. Полицаи эти. Как же у них руки поднимаются?
— Поднимутся, — сказал Левчук и сел ровно. — Потому как приказ. Если уж на такое пошли — форму надели, винтовки взяли, так сделают, что ни велят.
— Но как же пошли на такое? — не могла понять Клава.
— Жить захотели. И чтоб лучше других. А некоторые по глупости. Думали, это им хаханьки — с повязкой ходить. Третьи со зла на Советы. Обиделись и подались к немцам. А те сперва добренькие — «я, я», — посочувствовали, а потом винтовки в руки и приказ: пуф, пуф! Все с малого начинается.
— Хорошо еще, коли из-под силы, — рассудительно сказал Грибоед. — Оно и видать, коли из-под силы. Вунь был в Зарудичах выпадок, як палили; один немец угледел под печью подлетка, ды прикладом яго, прикладом запихал в самый кут — сяди. И гэный уцелел. Всех побили, попалили, а гэный уцелел. Немец уратовал. А которые як звери. От крови, от самогонки шалеют. Чем болей льют, тым болей хочется.
— Боже! — сказала Клава. — До сих пор все за себя боялась, а теперь мне вдвойне бояться надо. За него вот. Такой махонький!.. Золотиночка ты моя горькая, несчастненький ты мой мальчишечка, как же мне уберечь тебя? Почему же доля наша такая несчастная?..
Левчук с недовольным видом встал на ноги и отошел к двери — он не выносил таких причитаний, тем более женских, к которым просто не привык в жизни.
— Ладно тебе плакаться! Вынянчим как-нибудь! Вот только бы подходящее место найти. Видать, тут ни черта никого не дождешься.
— Дык яе ж рано трогать. Лежать ей треба, — заметил Грибоед.
— Пусть лежит. И ты с ней побудешь. А я пойду. Надо все-таки людей поискать. Где-то же они должны быть. Не всех же перебили. Может, осталось еще.
— В Круглянку треба подойти. Целая веска была. Отсюль километров десять.
— Что ж, можно и в Круглянку. У меня там дядька знакомый был. На май вместе полицию гоняли.
— Або в Шипшиновичи. Але Шипшиновичи невядома, уцалели али нет? При лесе стоять.
— При лесе навряд ли… Дай котелок, за водой схожу. Что-то пить хочется.
Только Грибоед потянулся за казанком, чтобы подать его Левчуку, как Клава, опять недобро содрогнувшись, вся напряглась во внимании.
— Что? — не понял Левчук.
— Слышите? Слышите?..
— Что? — недовольно прикрикнул на нее Левчук и сам тут же застыл на середине тока.
В полуденной тишине неизвестно откуда донесся робкий мотивчик губной гармошки. Левчук молча схватил автомат и бросился к двери.
11
Дверь он только слегка приоткрыл и тут же прихлопнул снова — в узкую щель между досок и без того было хорошо видать, как по дороге из сожженной деревни ехали две повозки с темными седоками в обеих. В руках и за спинами этих седоков в черных пилотках торчали стволы винтовок, доносились голоса, смех и нежные звуки губной гармошки.
Левчук угрожающе-зло выругался.
— Что там, что? — начала испуганно добиваться Клава. — Немцы, да? Немцы?
— Немцы! — сказал Левчук и отпрянул от двери. — Грибоед — в угол! Ты накройсь! — Подскочив к Клаве, он выдернул из-под ее спины кожушок. — И лежи! Тихо только. Они мимо едут, — сам не веря в свои слова, пытался он успокоить друзей.
Грибоед послушно подался в угол, нашел там удобную щель и прилип к ней, следя за дорогой. Левчук припал к щели возле двери, вперив взгляд в повозки, которые быстро спустились к ручью, переехали его и,
