– Ну, – кивнул Воронов. – Так и есть гражданская война…
Для него, похоже, все это было в порядке вещей.
– Он что, с тех пор и сидит? – в ужасе спросил Громов.
– Так она с тех пор и идет, – кивнул Воронов.
– Ты что… ты знал, что ли?
– Ну… я слышал, – не очень уверенно сказал рядовой. – Говорили. Многие всадников видели. Даже книжка была про всадников со станции Роса. Это вроде летучего голландца, но настоящие. Они до сих пор кочуют, много лет. Потому что война не кончается. Когда кончится, они демобилизуются.
– Черт-те что, – сказал Громов. Нельзя было позволять этому бреду завладеть собой. Надо взять себя в руки. Откуда телеграфист? Откуда угодно. Может, кино снимают. Так, бред бреда бредовее. Какое здесь кино? Значит, кому-то просто не хватило обмундирования, и ему выдали форму времен Гражданской войны. Лежат же на складах консервы пятьдесят шестого года. Нет, ничего этого быть не может. Громов резко шагнул в комнату и тронул телеграфиста за плечо, ощутив под пальцами настоящий ворс настоящей суконной шинели.
– А? – Телеграфист обернулся и уставился на него красными воспаленными глазами. – Смена, что ли?
Нет, смекнул Громов, ни в коем случае не смена. Нельзя, иначе я так и останусь здесь навсегда сидеть за телеграфным аппаратом, как Геркулес остался стоять за Атланта.
– Нет, не смена, – сказал он. – Сообщение срочное, браток.
– А, – разочарованно сказал красноармеец. У него было желтое, заросшее щетиной, старое лицо – а впрочем, могло ему быть и двадцать, и сорок. Бывают такие крестьянские печеные лица с печатью вечной усталости. – Некогда мне. Сам видишь, чего тут. Во всем недостача. И там нас бьют, и здесь бьют, а подмога не идет, не идет подмога, слышь ты…
– Так мне сообщение отправить, – удивляясь собственному спокойствию, сказал Громов. – Вэ че семьдесят пять сто пятнадцать, штаб, инспектору седьмой ступени Гурову. Можешь?
– Что, срочно? – устало спросил телеграфист.
– Молнию, если можешь.
– Валяй свою часть. Сколько там?
– Вэ че семьдесят пять сто пятнадцать, – повторил Громов. – Инспектору седьмой ступени Гурову. Ваше приказание не выполнено связи форс-мажорными обстоятельствами. Готов нести ответственность. Следую Москву. Капитан Громов.
– Москву следуешь? – оторвался от ключа телеграфист. – Что в Москве-то?
– Не знаю, только следую.
Телеграфист простучал сообщение. Куда он его отправляет, думал Громов, откуда знает адрес части?
– Ушло, – сказал телеграфист. – Ответа будешь ждать?
– По возможности. Чего пишут-то?
– Много пишут, – зло сказал красноармеец. – Из Харькова нас выбили, и с Волги подпирают, и на Дону бунтуют, сволочи. Голод в Поволжье, слыхал?
– Слыхал.
– И товарища Болотова убили, слыхал про такого товарища?
– Не слыхал.
– Потому и не слыхал, что убили, – мрачно ответил красноармеец. – На Москву через час поезд будет. На третий путь пойдешь, там поезд с углем. Угля надо дать Москве. Влезешь в вагон, через час пойдет. Стой, ответ тебе пошел.
Громов замер. Он готов был к любому гуровскому ответу и ждал разноса.
– Сле-дуй-те Моск-ву, раз-бе-русь, – прочел телеграфист. – Ин-спек-тор Гу-ров. Пы Сы. Ду-рак ты, ка- пи-тан, хотя и зу-бец. Не обижай-ся. Бы-вай.
– Ну что, все по делу, – сказал Громов. – Где, ты говоришь, третий путь?
– Найдешь, – сказал красноармеец. – Будешь проезжать Касимов – скажи там, что служу я исправно и потому назад чтоб меня не ждали.
– Какую фамилию сказать?
– Там знают, – махнул рукой красноармеец. Аппарат опять застучал, и он углубился в чтение ленты.
Громов вышел, ступая неслышно; за ним преувеличенно осторожно крался Воронов. На улице стоял все тот же зеленоватый свет июльской ночи, словно все листья, все травяные стебли огромной влажной земли сигналили друг другу через пространство: мы тут, мы живы, все еще лето. Вдалеке пыхтел, разогреваясь, огромный черный паровоз. Ему предстояло тащить пять древних вагонов. Один был открыт.
– Этот поезд в Москву пойдет, – сказал Громов. – Давай за мной.
Он первым полез в уютную темноту вагона. Никакого угля там не было, лежала только пара охапок сена, словно нарочно для случайного пассажира. Воронов растянулся на сене и тут же заснул, а Громов долго еще лежал, закинув руки за голову, глядя то в темный потолок, то в синевато-зеленый просвет.
На подъеме они замедлили ход. Проскакал мимо одинокий конь и пропал, и мягкий перестук копыт замер в отдалении. Много одиноких коней скачет ночью по степям, ищут новых всадников, не могут найти. Далекие
