Действительно, он подходил стране даже в мелочах: был неловкий, неуклюжий, не умеющий жить с людьми человек, сочинявший приличные стихи. Теперь и с людьми не живет, и стихов не сочиняет.
– И как оно на войне? Много наших убил?
– Немного.
– Почему?
– Не пришлось. Война сейчас позиционная.
– Было бы в Москве подполье, я бы тоже ваших убивала, – сказала она. – Но подполья нет. Мало нас, Громов, понимаешь?
– Понимаю. Я вообще тебя первую вижу.
– Ты Володьку Усова помнишь?
– Помню.
– Ну вот, он меня и спрятал. Его призвали, он мне ключи отдал. Он один жил.
Володька Усов был полусумасшедший графоман, – кто его такого мог призвать?! Здоровое молодое хамье раскатывало по улицам в джипах, искало острых ощущений, – а убогий Володька Усов, не умевший отжаться от пола и ничем, кроме стихов, не интересовавшийся, где-то служил; вот уж кого Громов не мог представить в окопе!
– Тут патрулей мало, район спокойный, – сказала Катя Штейн. – Но это пока. Скоро наведаются, это уж как пить.
Она села к столу и закурила.
– Это чудо еще, что из соседей никто не сдал. Видишь, башку обрила, думаю – не узнают. Обязательно узнают в конце концов.
– Кать, – осторожно сказал Громов. – А чего ради все-таки?
– А чего ради мне валить отсюда? С какой стати? Пусть эти ваши суки едут в свою Гиперборею, понял?
– Ну, шла бы на фронт, в конце концов…
– Да чего мне твой фронт, Громов? Фронт, в рот… Сам иди на фронт, если тебе так нравится.
– Я и пошел.
– А я не хочу! Я не хочу убивать людей, понял, Громов? И я хочу тут жить.
– Нет, я понимаю, – сказал Громов. – Но видишь, как вышло. Этот город не любит тебя.
– А, – снова махнула она рукой. – Ну да, конечно. Ты же теперь тоже хазарофоб, вояка хренов. Вот такие, как ты, нас и сдавали всегда.
– Слушай, хватит, а? Я пока тебя никому не сдал.
– Пока? Спасибо тебе, Громов! Низкий поклон! Пока не начинается война – вы все милейшие люди, а приходит гестапо – и вы нас сдаете списочно, по подъездам, а когда нас уводят в гетто – говорите, что воздух стал чище, чесноком не пахнет…
– Катя, – спокойно сказал Громов. – Есть у тебя аргументы, кроме гетто?
– У меня для тебя, дурака, вообще аргументов нет. Иди стучи.
– Катя!
– Заткнись, Громов. Зря я с тобой вообще трепалась. Просто насиделась дома в углу, говорить не с кем, вижу – живой человек.
– А как ты меня впустила?
– А чего мне тебя не впустить? Вижу – стоит идиот, сейчас повяжут. Меня тоже однажды спасли, когда я днем в магазин вышла. Мне же редко кто продукты приносит, Громов. Осторожные все стали, а напрягать неудобно. Соседи приличные, грех жаловаться, но я сама стараюсь закупаться. Ночные-то лавки позакрывались все. Выхожу днем вся закутанная, платок, юбка длинная… А один мент все-таки заподозрил: документы. Я – бежать, хорошо, мужик какой-то в троллейбус втащил. А то взяли бы – и все, сидеть. Это в лучшем случае.
– Ну уж не расстреляли бы…
– А кто знает? Тут раз на раз не приходится. В общем, когда облавы, многие впускают. А то гребут кого ни попадя. Недавно врача загребли, он шел к однокласснице. Ей плохо, «скорая» не едет, она позвонила другу, он к ней пошел, а его загребли. Сюжет был по телевизору. Типа правильно сделали, бдительность. Он молдаванин оказался. Ты представляешь, Громов?
Они замолчали.
– Как же тебя родители оставили?
– Папа умер. А мама после его смерти совсем с ума сошла, ей главное было вывезти Лорку. (Лоркой звали младшую сестру, кладезь разнообразных дарований.) Я ей соврала, что выхожу замуж.
– И она поверила?
– А ей думать некогда было, Громов. Ты же помнишь, как тогда уезжали.
– Да, – сказал Громов. – Быстро.
– Ну вот.
