– Ну, мне-то не ври, – сказал Гуров. – Или сама не чувствуешь?
– Я чувствую, что земля встала, – ответила Аша, и в наступившей тишине слова эти прозвучали внятно, властно и страшно. Гуров вгляделся в ее лицо. Она могла и лукавить, но если не лукавила, все обстояло хуже, чем он мог предполагать. Гуров все же был не из рода земледельцев, а потому что-то мог и упустить. Если земля встанет, срок и правда близок, и тут уж не в Аше дело.
– Ну уж и встала, – произнес он. – Голову-то мне не морочь, словами не бросайся.
– Мы такими словами не бросаемся. Скоро сам поймешь. Слышал, как гудит?
– Она всегда гудит, это ты раньше не слыхала. В тягости все чувства обострены, или не знаешь?
– Нет, то другое. Я слышу. Может, сегодня уже увидишь. По ночам дрожит.
– Это ты по ночам дрожишь!
– Я спорить не буду, – устало сказала она. – Все потом поймешь.
– Да хватит тебе! – вспылил Гуров. – Не про землю речь! Ты сама знаешь: твоему ребенку быть нельзя. Земля встанет, не встанет – про то не нам с тобой знать. А если твой родится, тут никому не жить.
– И что он сделает?
– Не знаю, что сделает, знаю, что от него пойдет начало. А я для того живу, чтобы начало не началось, это пост мой, как у тебя кусты растить, а у странников ходить, а у теберяков теберить, а у чернецов чернить, а у бахарей баять, и я свое сделаю.
– Делай, – усмехнулась она.
– И сделаю, – спокойно сказал Гуров. – Но я ведь не северный и не южный. – Он назвал захватчиков их коренными, горькими именами, самыми черными словами в родном языке. – Мне, знаешь, не праздник – людей мучить. Своих особенно.
– Так и не мучай.
– И рад бы. Что ж я, не знаю? Ты мать. Но пойми и то, что ничего ведь не будет, ничего и никого. И тебя не будет.
– Не верю, – сказала Аша.
– Тут уж верь не верь, а мне видней.
– Что тебе видней? Что ты знаешь?
– Ты знаешь свое, а я свое. Нельзя тебе родить. От кого другого, потом, как хочешь, – от него нельзя.
– Если его сейчас вытравить, я никогда потом не рожу.
– Ну, не ври. Эти-то вещи вы умеете.
– Больше того, что человек может, никто не умеет. Хватит, я тебе говорю. Или ты меня убьешь, или я рожу.
– Да тебя-то мне зачем убивать? – усмехнулся Гуров. – Я не тебя убью. Где ж видано – своих-то. Я северянина твоего убью.
Он рассчитывал поразить ее этим, но либо она очень хорошо владела собой (сильные волки из древних сибирских родов умеют прятать чувства), либо ей и в самом деле ничто уже не было важно, кроме судьбы ее ребенка.
– Где ты его найдешь-то, – сказала она спокойно.
– Ладно, не дури, я знаю, что он с тобой.
– Был со мной, весь вышел, – сказала Аша. – Он к южанам побежал, у них будет убежища просить. Свои-то ему не простят.
– Так его и южане не возьмут.
– Пока взяли. Для телевизора снимали, как каялся. Он к ним пойдет, а я дальше.
– Куда?
– Мне мои сказали, в Дегунине, что пусть уйду.
– Не ври! – прикрикнул Гуров. – Не могли они тебе такого сказать. Им-то откуда знать, они не сторожа!
– Ничего, тоже волки.
– Не всякий волк знает! Ты что ж думаешь, уйдешь, родишь, ничего не будет?
– Если и будет, то не от меня. Земля встала, говорю тебе.
– Ну вот что, – сказал Гуров. – Встала земля, не встала – спорить не буду с тобой. Но если встала – значит, сама понимаешь: далеко зашло. Пугать не буду, вижу, ты не пугливая. Но подумай хоть раз: тебе что ж, никого не жалко?
– Кого тут жалеть? Северян с южанами?
– Дегунино жалеть. Баб, мужиков.
– Баб-то? Это которые всем огурчика предлагают, кто ни войди? Мужиков, которые дорогу строят, по кольцу ездить? Что жалеть? Ты сам жалеешь?
– Жалею, – сказал Гуров.
