вернусь.
– Наверное, да, – сказала она. – Я так полагаю, что вернешься. Ненадолго, но все-таки.
– Или ты к нам.
– Это вряд ли. – Она сказала об этом абсолютно ровно. – Придется подождать.
– Ты меня хоть предупредишь? О начале боевых действий?
– Это нескоро. Посмотрим, конечно, как у вас будет сыпаться.
– А я приеду, наверное, – повторил он. – Не знаю, когда. Ты это… я не должен этого говорить. Ревность – слабость, так? Женя, ты это… не спи тут очень уж много с кем.
– Почему? Буду, обязательно. Как мне иначе без тебя обходиться? Не хочешь же ты, чтобы я рехнулась.
– Это, знаешь, – он не выдержал и подавился смехом. – Не помню, кто… чуть ли даже не Алек Болдуин… когда его кинула Наоми Кэмпбелл, он провел ночь с пятью мулатками. Но и пять мулаток, по его признанию, не заменили ему ея. Не думаю, что я похож на пятерых хазар…
– Не похож, – кивнула она серьезно.
– Я довольно заурядный любовник.
– Абсолютно. Это-то и обидно.
– Что обидно?
– Что заурядного любовника, которого любишь, можно вытеснить только десятком незаурядных. Не волнуйся, когда ты вернешься, я разошлю их на все четыре стороны. – Она хихикнула. – По два с половиной в каждую.
– Может, мне эмигрировать?
– Ну, подумай. Этого я тебе не могу запретить. Учти, тебе здесь будет трудно.
– Я уже понял.
– И вообще, ты такой патриот… Менять родину на бабу…
– Ты перестанешь меня уважать?
– Нет, как раз зауважаю.
– А что, нормально. Русь – она всегда мать. Можно же поменять образ родины. О Русь моя, жена моя. Все беды именно от того, что путают жену с матерью. Либо желают мать, либо чересчур уважают жену. Это будет такой новый патриотизм…
– Все очень мило, но я-то не Русь.
– Да, это точно. В общем, я подумаю. Женька…
– Я тебя тоже, очень и навсегда, – сказала она и убежала.
Из аэропорта он набрал ее номер – она отключила мобильный. Волохов догадывался, что она так сделает. Молодец девка, подумал он. Экая война самолюбий. Не завидую я отечеству, если она все это всерьез.
В самолете он надрался до бесчувствия и ехал из Шереметьева со страшно тяжелой головой, клюя носом и плохо понимая происходящее.
Волохов вернулся в Москву в начале октября, и скоро ему стало куда как худо.
Он проглядывал иногда Женькин ЖД – живой дневник в Сети, с особенным сладострастием залезал в подзамочные записи, но и там не находил ничего сверх обычного. Личная жизнь у нее, вероятно, была – как не быть, – но либо не затрагивала Женькиной души, либо не предназначалась для обсуждения. Женька писала о терроре, политике, новых людях и местах, подробно расписывала свои бесконечные разъезды, вывешивала фотографии – жизнь ее без Волохова шла совершенно как при Волохове и до него, и это его уязвляло, но и исцеляло. Он не мог позволить себе сходить с ума по женщине, так легко без него обходившейся. Через неделю он все-таки ей позвонил.
– О-о! – пропела она спокойно и ласково. – Здравствуй, зверь!
– Здорово, – сказал он хмуро, поскольку не любил признаваться в слабости. – Как ты?
– Как обычно. Ну, скучаю, конечно.
– Одолжений мне только не делай, – буркнул он.
– А никто и не делает. Давай, пообижайся на меня, это помогает.
– И советов не давай! – вконец вызверился он, но тут же сменил тон. – Я чего звоню-то, собственно. Ты все-таки… Ну, не знаю. Жень, может, мы бросим весь этот бред к черту и ты приедешь сюда?
– Вол, я тебе все уже так красиво рассказала, а ты все думаешь, я шутки шучу. Приезжай лучше ты, я всегда тебе буду страшно рада.
– Это успеется, – сказал Волохов. А какого черта, подумал он, я никогда с ней не лукавил, почему должен сейчас изображать непонятно что?! – Я вообще тоскую очень сильно, и больше того – ревную.
– Ну а как же, – сказала она. – Ты же меня любишь, наверное.
– А ты меня?
– Никогда об этом не спрашивай. Я дала тебе все доказательства.
По голосу Волохову показалось, что она торопится.
