означало конец какого-то одного этапа церемонии и начало нового. Установилась неподвижная тишина. Константин снова посмотрел на толпу, перебегая взглядом по лицам. Рогов стоял чуть впереди прочих, сзади – неподвижный Андрон, словно запрещавший оглянуться.
– Гавриил стал преступником и перестал быть преступником, – спокойно сказал старик. – Все мы знаем, в чем его проступок, и все мы знаем, что до его проступка нам нет дела. Пусть в мире считают, что есть тяжкие проступки и легкие проступки: мы знаем, что всякий проступок есть проступок и за любой можно карать равно. Кто преступил в малом – преступит и в большом, кто преступил в большом – преступал и в малом. В мире не знают, но мы знаем. – (Рогов понял, что миром называлось все, кроме поселка.) – Казнь совершилась, порядок водворен. Гавриил ошибся в счете, недосчитался двух деревьев и казнен бичеванием. Если бы он украл или убил, он не смог бы преступить закона сильнее, чем сделал это. Но теперь он чист, и мы снова зовем его братом. Время. Кто ответственный?
– Павел, – хрипло сказал мужской голос.
– Поможешь Гавриилу убраться, – буднично распорядился старик. – У нас новый, нового поставите на довольствие и спать определите к Павлу в избу. Павел, объяснишь ему правила на первые дни. Расходимся.
При этих его словах голый Гавриил сел в гробу, откинул линялое одеяло и спустил неожиданно худые, покрытые язвами ноги. Из-за спины Рогова вышагнул рослый мужик и протянул ком одежды – Гавриил без тени стыдливости принялся натягивать черные трусы, старые брюки, розовую байковую рубаху. Все его тело было исполосовано старыми и свежими рубцами. Рогов смотрел на него оцепенев.
– Так он живой? – спросил он, обернувшись к Андрону и чувствуя в нем чуть ли не единственную свою опору в этом рехнувшемся мире.
– А ты думал, мертвый? – широко улыбнулся Андрон, показывая ровные, крепкие нижние зубы и полное отсутствие верхних. – Где ж народу напасешься. У нас до смерти не казнят.
Толпа шумела, расходясь; Гавриил, наскоро одевшись, уже схватил метлу и подметал пол, еще двое мужиков, странно потоптавшись у гроба, словно примериваясь, как бы половчей взяться, снимали его с козел. Лишь приглядевшись, совершенно обалдевший от всего увиденного, Рогов заметил, что у каждого из работников нет одной руки – у одного левой, у другого правой. Гроб они снимали, стоя друг к другу спинами. Вдруг, приплясывая и кривляясь, к ним подскочил малорослый мужичонка – скуластый, бледный, косоглазый; он все словно приседал, упершись руками в бока, и мелко частил:
– Гаврилушко, Гаврилушко, поделом, поделом! Мало тебе влупили, мало, мало! – Он вприсядку ходил вокруг Гавриила, картинно-широкими движениями подметавшего пол, путался под ногами и гримасничал: – Тебя били, а ты ветры пускал! Тебя били, а ты пердел! Уперднулся, Гаврилушко! В другой раз не так бить будут! Андронушко, запиши ему!
Рогов был уверен, что вот сейчас Гавриил врежет мужичонке, но тот все продолжал мести, стараясь не задеть дергающегося уродца.
– А где новый-то, новый-то! – закричал вдруг юродивый, останавливаясь и оглядываясь. Раскосый взгляд его наконец уперся в Рогова. – Справный малый, справный, справный! Надолго нам его хватит! – Он снова пошел вприсядку, теперь вокруг Рогова; от него кисло несло.
– Николка, отвяжись, – не оборачиваясь и не повышая голоса, сказал ему от двери Константин. – Он первый день, не вошел еще.
– А и не войдет, дедонька, по глазам вижу – не войдет, не войдет! Где ж ему войти! – Николка хлопал себя по коленям и ляжкам, ходя вокруг Рогова, как цыган вокруг лошади. – Быть ему на палках, быть на рогульках!
Рогов почувствовал к этому приплясывающему уроду такую внезапную, редко когда в жизни испытанную ненависть, что замахнулся было, но Николка отпрыгнул с визгом:
– Дедонька, накажи его! Напиши ему! Николку трогать нельзя! Николку не трогают! Напиши ему! – и завыл так, что Рогов снова захотел заткнуть уши пальцами.
Константин, уже выходя и по-прежнему не оборачиваясь, бросил:
– Николку не трогают. Тебе Павел объяснит.
– Я объясню, – густым басом сказал рослый мужчина, отделяясь от стены; он, очевидно, ждал этого момента. В голосе его была радостная готовность, особенно испугавшая Рогова: так, верно, один людоед делится с другим сведениями о своем аппетите, стараясь при этом, чтобы будущее жаркое получше слышало этот нежный, воркующий разговор. – Все ему сейчас объясню. Пошли со мной, новый! Да, слышь, помни: когда зовут, отвечай по имени: «Слышу, Павел!» Закон такой. Понял, нет?
– Понял, Павел, – послушно ответил Рогов, уже сообразив, что за первые три дня он должен любой ценой найти лазейку для бегства.
Вглядываться в лицо Павла он боялся, но когда наконец заставил себя поднять глаза – отшатнулся: человека с вырванными ноздрями он видел впервые. О подобных вещах ему случалось только читать. Павлу было на вид лет тридцать, и ясно, что изуродовали его никак не в застенках Верховного, – стало быть, пытки в Чистом продолжались; да, в сущности, чем и могли заполнять свой досуг люди, чья жизнь была подчинена непрерывной закалке и проверке? Только теперь Рогов понял, что те, кого он искал, обречены были проводить свою жизнь в беспрерывном взаимном мучительстве, испытывая друг друга на прочность и знание закона: все остальное не имело смысла, да они и не умели уже ничего другого.
– Пойдем. – Павел ласково взял Рогова за плечо и повернул к выходу. В дверь просачивались остатки толпы – кто с костылем, кто с палкой, кто натягивая шапку, кто простоволосый, с непременными длинными и грязными патлами.
– Нет закона трогать новых, – прогудел Андрон. – Руки прими от него. Пишу тебе.
– Ах нет, нет, нет, Андрон! – застонал Павел, вихляясь и хватаясь за голову; Рогов сразу понял, что он придуривается, но не разобрал зачем. – Ах, Андрон, не пиши мне! Не буду, Андрон!
– Нет закона, чтобы меня упрашивать. Пишу тебе на завтра палки, – сказал Андрон. С тетрадью он не расставался: свернутая в трубку, она крепилась у него в специальной петле под мышкой, к ней была пришпилена обгрызенная шариковая ручка образца еще семидесятых, казалось, годов. – Ступай, не показывайся.
– Пошли, пошли, – протянул Павел, держа на всякий случай руки в карманах.
