Рогов вышел на холодный воздух. Он боялся, что, как только они с Павлом останутся без Андронова присмотра, тот окончательно распояшется и набросится на него с приставаниями ли, с кулаками ли, – и потому, сам себя ненавидя за трусость, он несколько раз оглянулся в надежде, что Андрон идет за ними. Как ни ужасен тот был, для него все-таки существовал закон. Павел, однако, вел себя смирно; он подталкивал Рогова к дальней избе, а Андрон уже спешил в другую сторону – нагонять Константина.
Теперь Рогову ничего не оставалось, как идти с Павлом к длинному бараку, к которому уже тянулись еле различимые впереди группки по три-четыре человека; шли в молчании, только вспыхивали огоньки папирос. Павел ничем себя не обозначал. Рогов ожидал инструктажа, но, видимо, некоторая пауза для нагнетания страстей входила в условия игры: жертва должна была дозреть в страхе и неопределенности. Скоро пришли: как и в главной избе, служившей, видимо, для скорбных и праздничных сборов (если здесь вообще бывали другие праздники, кроме того, которому Рогов только что был свидетелем), ставни были наглухо закрыты. Сквозь щели не пробивалось никакого света.
Рогову надоело молчать и ждать. Он уже понял, что в ближайшее время нарушит закон не раз и не два, а потому надо пользоваться трехдневной безнаказанностью и задавать как можно больше вопросов.
– Где я спать-то буду?
– Сейчас покажу, – неожиданно спокойно и почти дружелюбно ответил Павел. – Тока у нас нет, сам видишь, а свечей мы зазря не палим. Заходи.
Рогов вошел в помещение, где возились и укладывались обитатели барака, общим числом, как мог он оценить приблизительно, до двадцати. В нос ему ударил запах немытого тела и сырой одежды: сукна, шерсти, – так пахло в ротной сушилке после кросса под дождем. Павел посветил зажигалкой.
– Вот тут будешь спать. – Он указал место в углу. – Со мной рядом покуда. Куда тебя после карантина определят – пусть решает Константин, три дня буду тебе показывать, что к чему, и если въедешь в закон – авось жив будешь.
В этих словах Рогову померещилось утешение. Он подумал даже, что Павел втайне не желает ему зла и, глядишь, поможет в случае чего бежать, – но слишком раскрываться перед ним Рогов не спешил. Все тут было обманчиво, и за дружелюбием могла скрываться новая ловушка; да и бежать было рано. Так и не понятно было, нашел ли он, что искал.
В середине барака, на полу которого все и разлеглись, подложив одежду, тюфяки или спальники, стояла большая железная печь, и около нее бодрствовал дежурный. Время от времени он подкладывал дрова, потом снова и снова брел по проходу между двумя рядами лежавших, от стены до двери. В казарме такой проход назывался «взлетной полосой».
– Сейчас спи, с утра поведу показывать, как живем. Ложись, нба вот тебе укрыться. – Он безошибочно, в полной тьме, взял откуда-то с невидимой полки суконное солдатское одеяло и пихнул его Рогову в руки. Вокруг них молча укладывались, откуда-то уже доносился храп.
– А если на двор ночью?
– Подойдешь к дежурному, попросишься на двор. Там он тебе покажет, за домом. Смотри драпануть не вздумай: сегодня такой патруль ходит – ни одного ребра не оставят, в мешок превратят.
– Да я и не собираюсь…
– Мне дела нет, что ты собираешься, не собираешься… Язык не распускай.
Больше всего Рогова поражала внезапность этих переходов: от симпатии Павел стремглав переходил к ярости, как вот сейчас, и Рогову стало уже казаться, что это тоже входит в правила игры, как в правила дзэна входит внезапный удар палкой.
Он безропотно лег на деревянный пол. Глаза, как водится, постепенно привыкали к темноте, но смотреть было не на что, кроме дежурного, расхаживавшего взад-вперед по «взлетной полосе»; время от времени тот подходил к одному из спящих и светил ему в лицо карманным фонариком, иногда толкал ногой слишком расхрапевшегося; кто-то вышел на двор и вернулся. Павел лежал рядом, дыша почти бесшумно: спал или караулил? Рогов заснул нескоро, и сон его был душен, тяжел.
Проснулся он как от толчка: в помещении было по-прежнему темно, но в полуоткрытую дверь проникал серый пасмурный свет. Утро против его ожиданий начиналось не с общего подъема и построения, а с покряхтываний, ругательств и стонов: каждый вставал сам по себе, иные еще лежали, натянув на голову одеяла или закрывая лица шапками, оберегая остатки сна. Дисциплина вообще была нестрогой, и это более всего поражало Рогова в первый день: закон с его бесчисленными иезуитскими тонкостями, которыми обставлялся каждый шаг, не предполагал ни идеальной чистоты в бараках, ни единообразной одежды. Если целью поставлено максимальное мучительство себя и других, мелочи вроде чистоты или распорядка дня никого занимать не могут, но это Рогов понял только к вечеру. К вечеру он вообще многое понял.
Теперь, при свете дня, он мог наконец рассмотреть весь лагерь. Вырубленная и вытоптанная площадка среди леса была много больше, чем показалось ему ночью, – большое, ровное пространство, на котором нетесно стояли десять деревянных строений. Самым маленьким из них была Константинова изба, срубленная из толстого бруса, самым большим – барак, в котором давеча отпевали недоказненного Гавриила. На дальнем краю площадки, за бараками, Рогов разглядел высокий деревянный помост, предназначенный, как показалось ему сначала, для публичных выступлений. Ели в деревянной столовой стоя, начерпывая кашу с тушенкой из больших бачков, похожих на армейские, – и, как в армии, перекуривали после каждой еды. Завтракали сразу после подъема: Рогов увидел группки обитателей поселка, тянувшиеся к столовой от трех других бараков. Общее число лесных жителей он оценил только вечером – многие, как выяснилось, не ходили есть; всего в бараках жило человек восемьдесят. На вчерашнюю церемонию не явился патруль да несколько больных.
Перловки с тушенкой каждый накладывал себе вдоволь (Рогова особенно заинтересовал вопрос, где взяли консервы, – но, видимо, местные жители частенько захаживали в Чистое, доезжали и до самого Омска, только выпускали туда не всех, а уже проверенных). Хлеба было мало – своего, видимо, не пекли, да и где в тайге будешь сеять-веять-молотить; этими словами Рогов, не сильный в сельском хозяйстве, определял для себя все земледельческие работы. Для желающих на отдельном столе стояло несколько мисок с овощами – грубо накрошенные горькие огурцы и бледные помидоры, посыпанные крупной крупитчатой солью. Все это, видимо, росло на огородах, темно-зеленой полосой видневшихся за помостом. После завтрака, завершившегося желтым чаем без сахара, Павел повел Рогова как раз туда.
– Сбор каждый вечер там, – показал он на квадратный, ограниченный колышками плац перед помостом. – Там и казним.
– Что, каждый вечер?
– Не, казним по праздникам. Вчера праздник был – новолуние. Каждый вечер казнить никакого интересу.
