– Да кто что. – Павел сплюнул. – Время проводят. Одни деревья метят, другие считают. Гавриил вон сбился – видал, что было с Гавриилом? Ну, по дереву работают по мелочи… Иногда пилят, валят… Мышцу качают…
– А кто задания дает?
– Да в начале сезона Константин определяет, где кому быть, – они там и торчат. Только дежурных назначают да вот с новичками в карантин. Меня часто на карантин бросают – я закон хорошо знаю. Всосал.
Рогова озадачили слова о начале сезона, но входить в детали он не стал, даром что Павлу, казалось, нравилось болтать. Рогов ничего не понимал в настроениях Павла. На глазах сбывался один из самых страшных кошмаров его детства – путешествие с безумным спутником; кошмар этот возникал чаще других и заставлял его вскакивать с колотящимся сердцем. Ему снилось, что он бродит по пустому закатному городу, как правило, по Москве, по каким-то ее районам, на которых она тогда для него кончалась, и по мере расширения географии его поездок – к родне, к друзьям, к репетитору – изменялся и пейзаж сна, пока действие его наконец не переместилось в реальные окраины и пригороды вроде Новопеределкина. Был болезненно-красный закат, солнце уже село, но все небо было в алом тумане, и жарким, пыльным вечером он бродил и по городу с сумасшедшим спутником (реже спутницей), не зная, как от него отвязаться. Самое страшное заключалось в том, что спутник был непредсказуем – мог засмеяться, мог наброситься, и приходилось его все время заговаривать, причем с какого-то момента тот переставал слушать начатую историю и только смотрел на Рогова в упор, как умеют смотреть сумасшедшие, – с бессмысленной подозрительностью. Так они кружили и кружили, пока спутник вдруг не лез в нагрудный карман за чем-то невыносимо страшным – но за чем именно, Рогов никогда не успевал досмотреть. Больше всего на свете он боялся безумия – чужого, потому что о своем и подумать не мог без дрожи.
– А зачем считать деревья? – спросил Рогов.
– За вопрос «зачем», вообще говоря, по закону бичевание, – сказал Павел с мрачным удовлетворением. – Имей в виду.
– Что, запишешь мне?
– Во время карантина не пишут. А вот ты себе где-нибудь запиши.
– А еще какие вопросы нельзя?
– По ситуации, – расплывчато ответил Павел. На лице его заиграло что-то похожее на вдохновение: видимо, он действительно хорошо знал и любил закон. – Иногда, например, нельзя спрашивать: «Как дела?» При ясной погоде нельзя спрашивать: «Что мне сегодня делать?» При пасмурной погоде нельзя про патруль: кто, мол, в патруле да когда я дежурный? При северном ветре нельзя спрашивать, который час.
– Так ведь часы запрещены, – полувопросительно произнес Рогов, потому что погода была пасмурная, а мало ли какие слова нельзя произносить при такой погоде.
– Ну, – рассудительно кивнул Павел. – Запрещены. – (Он сделал паузу, словно придумывая объяснение.) – Но это только в карантине, а после карантина кой-кому разрешены. Мне, например, можно – но только при условии, что у меня будут свои. Видишь, у меня свои. – Он вынул из кармана часы Рогова и невозмутимо показал ему.
Тень догадки мелькнула в голове Рогова – на секунду ему показалось, что он ухватил самую суть закона, – но тут же все потонуло в прежней мути.
Неожиданно – он всегда появлялся неожиданно – из дальнего барака (второго мужского, мысленно окрестил его Рогов) выскочил Николка и стремительно понесся к столовой. Ни на завтраке, ни на обеде его не было, видимо, он ел отдельно и вообще обладал привилегиями.
– Что, Павлушко, – кричал он издали, – не все сожрали, не все смолотили? А? Не все новый пожрал? Здоровый малый, здоровый, здоровый, брюхо-то набил! – Он закружился вокруг Рогова. – Пожрешь, потом отработаешь, всем отработаешь! Полюбуемся, полюбуемся новым! – Он еще попрыгал, зловонно дыша на Рогова, а потом отскочил в сторону и боком побежал к столовой, все косясь на курилку.
– А Николка что делает? – спросил Рогов.
– Что хочет, то и делает, – пожал плечами Павел. – Он на таком положении, что ему только Константин указ. Николка Божий человек, блаженный.
Рогов затруднялся представить себе Бога, у которого такие люди, но другого Бога здесь, видимо, не знали.
– И что, его трогать нельзя?
– Трогать нельзя, жаловаться на него нельзя, спорить с ним нельзя. В нем закон и есть. По закону, скажем, воровать нельзя. Но ежели Николка сворует, то ему можно. Кому другому – нельзя, а ему можно.
– И что ж вы его терпите?
– Мы не терпим, – вдруг озлился Павел. – По закону он нужен. Без него закон неполный. В Николке соль земли. Богоносец он, понял ты или нет?
– Бого-кто? – спросил Рогов, откровенно издеваясь. Ему начало всерьез надоедать все это, а злоба у него всегда изгоняла страх, как жажда забивает голод.
– Богоносец! – рявкнул Павел. – «Бого-кто»! Это ты бого-кто, чумоход болотный, а Николку не трожь! Из него все вышли, от него сам Константин зависит! Им повелевает, но от него и зависит. Глас Николкин – глас Божий. Тут все во имя Николкино. Для кого иначе-то?
Снова что-то знакомое мелькнуло Рогову во всех этих сочетаниях – глас Николки, вышли из Николки, во имя Николкино, – но ум его в Чистом мутился, и мысль снова потонула в страхах и тоске.
– Все уж видели, – раздумчиво между тем сказал Павел. – Разве свинарник тебе показать… Пошли посмотрим. – И они направились к краю поселка, забирая левее помоста.
Свиньи, общим числом двенадцать, толкались и хрюкали в загоне. Только что двое одноруких чистовцев, которые накануне снимали с козел гроб новонедоказненного Гавриила, приволокли им из столовского барака огромный котел объедков, оставшихся с обеда. В котле, в отвратительной жиже, хлюпали арбузные корки, куски хлеба, каша с жирным мясом. Котел был встречен взрывом хрюканья и
