визга. Свиней содержали чисто, но свинья грязь найдет – загон был вытоптан и вымешен полусотней копыт, и в этой пыли, которую после каждого дождя, вероятно, развозило в липкую кашу, валялись две самые толстые, уже не в силах подняться.
– Свинья – зверь простой, а умный, – с непонятной гордостью за свиней сказал Павел. – Знает, когда жрать несут.
– Когда резать будете? – спросил Рогов, чтобы что-нибудь спросить.
– До холодов всех порешат, – с такой же гордостью, но уже, видимо, не за свиней, сказал Павел. – Каких поедим, каких продадим. Надо тебя Прову показать. Пров!
На зов из крошечной слепой избушки вышел низкорослый мужик лет тридцати, с желтым, одутловатым лицом и мутными глазами. Рогов по привычке искал у него увечья, но не нашел – видимо, что-то под одеждой, вроде Гаврииловых шрамов.
– Кто звал? – спросил он равнодушно, но Рогов за этим равнодушием, за бегающими глазами навыкате уже чувствовал дикую злобу, искавшую только повода.
– Я звал, – радостно сказал Павел, предчувствуя, видимо, развлечение. – Нового показать привел.
– Ты, что ли, новый? – все так же ровно, но в высшей степени пренебрежительно, словно Рогов принадлежал к безнадежно низшему сорту, спросил Пров. – А? Чё молчим, новый?
Это обращение на «мы», имитирующее разговор с ребенком, Рогов хорошо знал по армии: что буреем, воин?
– А что с тобой говорить-то? – спросил он, начиная закипать.
– А чё ты чёкаешь-то? – незабытым, столь знакомым тоном безнаказанной шпаны спрашивал Пров. За Провом явно был опыт шестерки, долго наблюдавшей подобные инициации в качестве рядового члена команды, – команда, верно, стояла полукругом, пока пахан производил ритуальный опрос, служивший прелюдией к долгому и изощренному измывательству. – Ты чё чёкаешь-то, чё? Чё ты чёкаешь, ты? – И он ткнул Рогова в грудь кривым пальцем.
Павел стоял у загона, отвратительно скалясь. Рогов ощутил ненавистный холод в желудке, словно ледяной кулак сжимался там.
– Карантин, – сказал он, ненавидя себя за подлое желание прикрыться здешним законом. – Что ты лезешь, я в карантине.
– В карантине, ну и чё? – невозмутимо повторял Пров, наступая на него. – И чё? И трава не расти?
– Пров, новых не трогают, – подал голос Павел, но явно исключительно ради проформы, рассчитывая на изобретательный ответ.
– И чё? – спросил и его Пров. – А про число сегоднее ты помнишь? Какое седня число? Седня двадцать пятое число. – И снова повернулся к Рогову, продолжая наступать на него. Число было двадцать первое, это Рогов помнил. – Карантин ему. Закон он выучил. Закон тебе, да? Говно жрать – твой закон. А? Чего молчим- то? А? – И Рогов, не успев увернуться, получил тяжелый, неожиданной силы удар в челюсть; рот сразу наполнился кровью.
Этого ему хватило, чтобы мобилизоваться: он ненавидел прелюдии, ожидания, подготовки, но после первого удара страх исчезал, и тогда Рогов действовал четко – на зависть шпане. Никогда не тренируясь, не занимаясь никакой борьбой, считая ниже своего достоинства изучать приемы самообороны, Рогов чувствовал иногда такую душную ярость, что оттащить его от жертвы бывало непросто. В армии он так дрался всего единожды, когда сержант выбросил из его тумбочки материнские письма; инцидент стоил ему пяти и потом еще пяти нарядов по роте, но сержанта никто не любил, и большая часть роты была на роговской стороне. Так что драться Рогов не умел, а вот убить, вероятно, в известном состоянии мог бы.
– Убью, сука! – взвыл Пров, еле успевая заслоняться от града ударов, но Рогову этот визг только прибавил прыти. Он и ноги пустил в ход, и Пров уже встал на одно колено, закрывая только голову, а потом и вовсе упал, – но тут Рогова сбил с ног прыгнувший на него Павел.
– Ты что, тебе ж конец теперь! – заорал он. – Оставь его, ты, чума бешеная! Он же свинарь, тебе за свинаря знаешь что будет?!
– Убери, убери его! – стонал Пров, катаясь по земле. Сквозь шум крови в ушах Рогов слышал бешеный топот и хрюканье, доносившиеся из загона. Он оглоушил бы и Павла, но начал уже выдыхаться, да и Павел был здоров.
– Ты что, – уже мирно продолжал Павел. – Свинаря кто же трогает? За свинаря по закону тебе шкаф, да после шкафа три дня самому за свинаря. – Рогова особенно раздражало, что Павел произносит «свинаря» с ударением на «и», но сил злобиться у него уже не было: как всегда после приступа ярости, он чувствовал только опустошение.
– Что за шкаф? – спросил он равнодушно.
– Теперь узнаешь, тебе через три дня сразу шкаф. И учти, свинарь в любом случае пишется: в карантине ты, не в карантине…
– Лично ему шкаф сделаю, – плюясь красным и поднимаясь с кряхтением, говорил Пров. – Лично, гад буду, лично!
– Ладно, – широко улыбаясь, сказал Павел. – Познакомились. Пошли обратно, скоро сбор большой. Пров, ты пойдешь Петра-то смотреть?
– Не видел я твоего Петра, – сплюнул Пров.
На обратном пути Рогов спросил Павла:
– Слышь, а почему за свинаря пишут в карантине? Три дня же, Константин говорил.
– Три дня, пока закон не всосешь, – с прежним дружелюбием отвечал Павел. – А раз на свинаря полез, значит, ты закон всасывать начал. Глядишь, у тебя на второй день карантин закончится.
– Понятно, – сказал Рогов. – А сколько он у тебя был?
