Тут тренер резко подпрыгнул, приземлился на обе ноги, развернулся на сто восемьдесят градусов и, стоя задом к детям, непристойно нагнулся, коснувшись земли пальцами тощих рук. Теперь Рогов видел, что у него нет уха. Никто из детей даже не смотрел на тренера, движения каждый менял, как и когда хотел, и на Рогова с Павлом оглянулись всего два или три человека. Остальные казались целиком поглощенными бессмысленной гимнастикой.
– А что толку-то им так дергаться?
– Освобождаются. Пока голову не очистишь, закон не поймешь.
– Может, и мне попробовать? – расхрабрившись и уже позволяя себе некий вызов, спросил Рогов.
Вместо ответа Павел вдруг резко ударил его в глаз. Первым побуждением Рогова было немедленно дать сдачи, но Павел был явно здоровее, да и понимал, что пленнику рисковать не след. Был, правда, риск, что теперь Павел подумает, будто с ним все можно, – но сразу ставить себя, как называлось это во всех замкнутых коллективах, он не решился.
– Ты чего, в чем дело? – отпрыгивая и сам ненавидя себя за жалко-суетливую интонацию, выкрикнул он.
– Вот твоя гимнастика, – неожиданно спокойно ответил Павел. – Пойдем пасеку покажу.
Пока они снова шли на другой конец поселка, к пасеке, в голове Рогова промелькнула тысяча способов отомстить и бежать, но все они были покуда малоисполнимы. У него отобрали нож, да он и не слишком представлял себе, как бы стал им орудовать; завалить Павла ударом кулака было нереально, оглушить сзади невозможно – тот все время шел позади и словоохотливо, уже без всяких роговских расспросов, объяснял назначение лагеря.
– У нас, вишь ты, с детьми многие, ну нельзя ж их в общие бараки, вот и живут в лагере. Опять же много беспризорщины в городе, – которые знают, те и свозят их сюда. Они у нас живо в закон въезжают.
В этом Рогов не сомневался, но вслух ничего не сказал. Он иногда щупал глаз, под которым набряк фингал. Павел ударил его далеко не со всей мочи, но и этого хватило. Можно, конечно, было сказать ему, что новых не трогают, – но это, видимо, и не называлось «трогать». Это было именно что-то вроде инициации, после которой Павел сразу стал дружелюбнее, или гимнастического упражнения, только во взрослом варианте местной гимнастики.
Навстречу попались трое, тащивших тяжелое бревно. Среди них Рогов узнал Андрона.
– Павел, что шапки не ломаешь? – спросил Андрон. – Пишу тебе!
Все трое синхронно остановились, сбросили бревно. Павел торопливо сдернул синий вельветовый берет, но Андрон уже доставал из-под мышки свою тетрадь. Он старательно вписал туда несколько слов (Рогов разглядел, что наверху страницы стояло красивое, красной ручкой выведенное «Павел Баташев», – видимо, на каждого была заведена своя страница) и снова спрятал тетрадь под мышку, после чего скомандовал:
– Взяли!
Зачем и куда они несли бревно, Рогов не понял: никакого строительства вокруг не наблюдалось. Пасека раскинулась вдоль опушки метров на двести: несколько больших ульев, между которыми расхаживал в брезентовой робе рослый бородач, отвечающий за все это хозяйство. Рогов почти не удивился, увидев, что все лицо его заплыло и опухло от множества пчелиных укусов, от которых тут, вероятно, не принято было предохраняться.
– Здоров, Михаил! – крикнул ему Павел еще издали. – Нового веду!
– Покрестить его, что ли? – бодро спросил Михаил, и у Рогова не возникло сомнений в характере предстоящего «крещения».
– Нет, он на карантине пока! Так, покажешь ему…
– Это можно, – гостеприимно проговорил искусанный Михаил; он вообще был мужик уверенный, и казалось, что эта-то уверенность, красная, ядовитая, его и распирает, так что с каждым укусом он словно все больше преисполнялся самовлюбленностью. Причина, должно быть, была еще и в том, что пасечник жил отдельно от всех, вне бараков, на отшибе, и в отличие от прочих имел право жить с женой: изба его, несколько кособокая, но крепкая, стояла тут же. Жены, правда, нигде не было видно, но по намекам, которыми он обменивался с Павлом, Рогов успел понять, что пасечник женат недавно и жену привез из города. Дело на пасеке было поставлено отлично: ничего не понимая в пчеловодстве, Рогов не мог не отметить основательности ульев и не оценить меда; три куска сот Михаил поднес ему на алюминиевой тарелке.
– Прямо как знал я, – сказал он радостно. – Баба мне говорит сегодня: дай медку! А я в ответ: нет, мать, погоди, быть гостю! Чую нового! Он когда же пришел?
– Вчера, – ласково отвечал Павел. Интонация его, когда он говорил о Рогове с другими обитателями поселка, становилась снова той же самой ласковой, воркующей, и какая-то тайная гордость за Рогова звучала в ней – так хозяйка хвалит сына-отличника или удавшийся пирог. – Его вчера привели, он и на отпевании был. Зря ты не пошел.
– Не положено, – вздохнул Михаил.
– Да ладно, – махнул рукой Павел. – Ты на сколько отпеваний отлучен?
– На четыре, – жалобно протянул Михаил, вмиг растеряв всю уверенность.
– И сколько еще?
– Еще одно…
– Да простил бы он тебя. В следующий раз сходи.
– А когда теперь?
– Эх, Михаил, – сказал Павел. – От людей отбился, ничего не знаешь. Сегодня вечером Петька представление покажет, стало быть, и конец ему.
– Петька-то? – Пасечник усмехнулся. – Это погляжу. Это стоит того.
