Однако разбежаться он не успел. Решительно ему не судьба была купаться в этот сезон, по крайней мере в Гурзуфе.
– Слышь, пошли, – сказал темный, спускаясь на пляж. – Ты, питерский! Усатый! Объясни ему.
– Что-то ты раскомандовался, – миролюбиво ответил Ять.
– Слышь! – крикнул темный. – Рассуждаешь много! Оторвись от бабы своей и валяй толмачь!
– Чего они хотят? – спросил насторожившийся Маринелли.
– В морду они хотят, – ответил Ять и без особенных колебаний ударил темного в глаз. Он не любил драк, но был предел и его терпению. Кое-чему он в молодости учился. Темный полетел на гальку, но сзади на Ятя наскочил белокурый и с силой выкрутил ему левую руку. Ять согнулся, крякнул, попытался лягнуть его ногой по колену – не вышло; тут поднялся и темный, подбежал к Ятю и врезал ему по носу. Ять рванулся, вырвался – не тут-то было: оба уже крепко держали его. Таня набросилась на них с кулачками, темный хотел отпихнуть ее, но сдержался.
– Слышь, ты не ссорься с нами, – сквозь зубы проговорил он. – Не то хуже будет. Власть теперь наша, понял? Толмачь кучерявому, и пошли.
– Они требуют, чтобы вы пошли с ними, – задыхаясь, перевел Ять.
– Пусть дадут мне одеться, – пожал плечами Маринелли. Он старался держаться невозмутимо, но крупно дрожал и явно перепугался не на шутку.
Поразительна была скорость, с которой черный и белый признали новую власть своей, хотя она и обременила их множеством дополнительных обязанностей; вероятно, дело было в том, что она была своей по духу, – а еще вероятней, в том, что наряду с обязанностями снабдила их небывалыми полномочиями. Маринелли надел штаны и красную рубаху, в которой щеголял с утра. Таня стояла поодаль, сжимая и разжимая кулаки.
– Отпустят их, отпустят, – жалостливо, несколько по-бабьи утешал ее белокурый, оборачиваясь. Все это время он не выпускал запястий Ятя; хватка была железная. – Я твоему и давеча говорил: глядишь, и отпустили.
– К управе топай, – сквозь зубы сказал Ятю темный. – Лишний раз шевельнешься – убьем, время не прежнее.
Это Ять и сам понимал.
– Почему двое? – равнодушно спросил Могришвили.
– Пересказывает он ему, – пояснил белокурый.
– Противился, сука, – сплюнул темный.
– Это ничего, что противился, – все так же спокойно сказал Могришвили, взглянув на заплывающий глаз босяка. – Если ты стража, тебе всегда противятся, если ты хорошая стража – возьмешь верх. Если ты плохая стража – будет новая стража. Хорошо, что ты пришел, – кивнул он Ятю, как будто тот пришел сам. Ятя поразила надменная царственность его скупых жестов. – Я объявил городу и теперь объявляю тебе, что нам не надо гостей. Сейчас не такое время, чтобы принимать гостей. Будет курортный сезон, мы подготовимся и тогда примем гостей. – Его речь с ритмическими повторами гипнотизировала, как суры Корана, но в ней не было той пронзительной, пустынной тоски, искупавшей многое. – С тобой девушка, забери девушку. А ты, – обратился он к Маринелли, – будешь петь в опере. Мы построим оперу, и ты будешь петь в нашей опере.
– Он требует, чтобы мы с Таней уехали, а вас заставит петь в опере, – перевел Ять.
– Все заставляют меня петь! – взорвался Маринелли. – Скажите ему, чтобы он пошел к черту! Я сорвал себе голос на этих сурах и не намерен больше выступать бесплатно! Я еду с вами! Я уезжаю на родину! Мы вместе едем в Ялту, находим корабль и сматываемся отсюда к чертовой матери! Не может быть, чтобы при анархистах в Ялту перестали заходить иностранные корабли!
– Хорошо кричишь, – невозмутимо сказал Могришвили. – Сильно кричишь. Я хочу послушать теперь, как ты поешь.
– Он просит, чтобы вы спели сейчас, – перевел Ять.
– Скажите ему, чтобы он пошел к черту, – заорал певец.
– Так и сказать? – уточнил Ять.
– Черт, черт, черт! Черт понес меня в эту страну! Чего доброго, они начнут меня бить. Этот хуже татар, я его насквозь вижу… Что я должен петь? Кто он такой?
– Грузин, судя по акценту. Житель Кавказских гор.
– Что такое «грузин»? Я не знаю кавказского репертуара!
– Пойте что хотите. Могришвили спокойно слушал их перебранку.
– Хорошо кричишь, – одобрительно приговаривал он, – громко кричишь. Можно сделать так, что будешь совсем громко кричать.
– Что любят грузины? – быстро спросил Маринелли.
– Женщин, – не очень уверенно ответил Ять.
– Женщин любят все! Что еще?
– Вино.
– Вино, вино… Черт с ним, я спою ему про вино!
Маринелли встал в позу, и управа огласилась звуками застольной из «Травиаты» в оригинале. Ни о чем не подозревавший Грэм, который с утра ушел бродить по городу и сейчас добрел до базара, задрал голову и прислушался. Он обожал эту музыку. Под такую музыку должен был прибывать в город флот триумфаторов,
