– Встать, – невозмутимо приказал Могришвили. – По-русски скажи.
– Специалист по языку.
– Зачем специалист по языку, когда каждый знает язык? Ты всю жизнь чужой хлеб кушал, теперь понимаешь? Что ты еще можешь?
Могу удавить тебя, подумал Ять. Но тут же понял: не может. Эти желто-зеленые глаза парализовали его.
– Могу переводить, – глухо сказал он.
– Нам не надо переводить. Пусть они наш язык учат, правильно? – дружелюбно спросил Могришвили. – Русский язык – красивый язык, богатый язык. Сейчас скажи мне: правда, что в России отменили грамоту? (Об этом Могришвили услышал, когда в январе ездил в Ялту.)
– Правда.
– Хорошо, – кивнул Могришвили. – Вот бумага, пиши. – Он придвинул к Ятю чернильницу. – Пиши разборчиво, печатно и так, как я говорю. Дикрет номер адын. Дик-рет, ти слышишь? Номер адын. С э-та-ва дня – сегодня какой дэнь?
– Двадцать пятое, – еще тише ответил Ять.
– С э-та-ва дня, двадцать пятое цифрой, каждый пишит, как слышит. Это а-би-за-тэл-на. Записал? Хорошо пишешь быстро пишешь. Но не так пишешь! – Могришвили выхватил у Ятя листок. – Это какая буква?
– Мягкий знак.
– Какой звук он делает?
– Он не делает звука, – объяснил Ять. – Он смягчает согласные.
– Согласные и так согласны, зачем их смягчать? – Невозможно было понять, шутит Могришвили или говорит серьезно. – Нам не нужны мягкие согласные, нам нужны твердые согласные. Какая это буква? Вот эта, в начале слова.
Его желтый, очень твердый ноготь упирался в слово «Обязательно».
– «О», – сказал Ять.
– Зачем «о»? Ты говоришь, ты знаешь язык. Как ты знаешь язык, если «о» и «а» не различаешь? А-би- за-тэл-на.
– Но вы сказали – писать, как слышу, – возразил Ять.
– Ты ТАК слышишь? О-бя-за-тел – мягкий знак – но? Нэт, ты слышишь а-би-за-тэл-на!
– Так слышите вы, – упрямо ответил Ять, чувствуя, что есть предел и его унижению – дальше он попросту не сможет о самом себе думать без отвращения. – Но откуда вам знать, как слышу я?
– Все будут слышать, как слышу я, – ровным голосом сказал Могришвили. – Потом словарь сдэлаим. На еще листок. Пиши: Дикрет номер адын. Дальше должен помнить. Дата, подпись. Подпись будет моя. Теперь ступай. И завтра тебя нэт. В девять проверю. Историку сказки – сам приду.
Ять вышел пошатываясь. Могришвили любовно посмотрел на декрет – первый документ гурзуфской государственности, с которого начнется отсчет новой эры. Но с введением нового летосчисления он решил подождать. Не нужно слишком много реформ сразу.
Вернулась стража, отводившая Маринелли в участок.
– Ты наберешь охрану к управе, – сказал Могришвили темному, безошибочно почувствовав, кто из двоих главный. – Будешь начальник этой охраны. Ты пойдешь со мной, – обратился он к белокурому. – Я пойду осматривать парк, ты будешь охранять меня в парке. Да, и вот еще что, носатый. – Он шутливо, но больно ухватил темного за хищный клюв. – На базаре повесишь вот это. Хватит им писать безграмотно, пусть пишут грамотно.
Он вручил темному декрет и вышел в сопровождении белокурого охранника, страшно гордого новой ролью личного стража.
Против воли Ять все ускорял и ускорял шаг, так что вниз, к дому Зуева, летел пулей. Отчего-то ему казалось, что стоит вернуться туда, на второй этаж, к которому он так привык и где был так счастлив, и все станет по-прежнему: он снова будет тот, утренний, счастливый Ять, никем еще не униженный, не предавший несчастного Маринелли (ведь это явное предательство – то, что он дал его увести), не исполнявший дурацкой гимнастики перед садовником – сесть-встать, сесть-встать, – там, в доме, безопасность и покой; и, может быть, перед лицом Тани развеются, как всегда, все химеры. Дом был пуст. Ни Тани, ни историка нигде не было. Взять не могли, нет, взять не могли – ведь убираться сказали ему с Таней, а к Зуеву диктатор назавтра собирается с визитом – не иначе диктовать «дикрет номер два», о том, что предки гурзуфцев альмеки были грузинами… Хлопнула входная дверь.
– Ять, ты здесь?! – кричала Таня. – Охрана мне сказала, что ты здесь!
– Ты была там? – в отчаянии крикнул Ять.
– Да, конечно! Я не могла больше ждать. Они сказали, что тебя выпустили. Что они там с тобой делали? Где Маринелли?!
– Со мной не делали ничего. (Он скорее оторвал бы себе голову, чем рассказал ей о гимнастике и декрете.) Он продиктовал мне идиотский декрет о том, чтобы все писали, как слышит он. У него нет другой заботы, кроме грамоты. Маринелли увели и хотят сделать оперным певцом, но сначала обещают кастрировать. Думаю, угроза пустая, но чем черт не шутит.
Снова хлопнула дверь, и на второй этаж взлетел Зуев. Ять никогда не видел его таким: смуглое лицо стало зеленым, пенсне болталось на нитке.
– Вы здесь? Вы уже знаете?
– Смотря что, – отозвался Ять.
