– Чокаясь! – громко и властно настоял председатель. – Хоронить меня – рано, говаривал мой дед: я еще на твоих похоронах простужусь!
Несмело посмеялись, выпили по первой; народу было много, и при всей огромности бутыли больше чем на три глотка на каждого в ней не набиралось.
– А как вы полагаете, – спросил Горбунов, который за последнее время проникся к Хламиде если не полным доверием (никогда не любил его литературы), то неким подобием солидарности: оба окали, оба постранствовали. – Как вы полагаете: если мы откажемся расходиться – это их отрезвит? Хламида сразу помрачнел. Вопрос был неприятный – еще и потому, что правильного ответа не существовало.
– Видите ли, – сказал он, помолчав. – Я могу ведь с вами говорить откровенно – не так ли?
– Конечно, конечно, – зашумели за столом.
– Так вот, – покашляв, как всегда в начале долгой речи, заговорил Хламида. – Сект – боюсь я, с тех еще пор боюсь, как Малинин свой скит сгубил. Не слыхали? Ну – как же, громкая была история. Мужичок невзрачный, а – страшный: силу имел редкую, морок такой наводил, что, помню, чуть живой от него ушел. Последователей у него было, не совру, до трех тыщ человек; он, конечно, не всех учениками признавал, в ближнем кругу числил ровно сотню. У него это дело очень четко было поставлено: тридцать три – ад, это оглашенные; тридцать три – рай, это ближние; ну, и еще тридцать три – междуцарствие, как он называл. Сам он, сотый, был Петр – с ключами от рая; хорошо, что Господом он себя не провозгласил, это тонко было, умно. Я еще, помню, умилился. Что он в раю вытворял – вы уж, верно, догадались (Казарин догадался сразу – все истории Хламиды рано или поздно сворачивали на свальный грех). Любопытно, что в рай к нему очень все стремились; одна только, кого любил он по-настоящему, Галей звали, – все просилась в ад; интересная была девушка, некрасивая, но из тех, что – поглядишь в глаза и пропал. Ну вот: слава его была велика, «круги» по всей России пошли – извините за каламбур, кругами называл он общины, устроенные по его образцу. Церковь терпела, терпела да и не вытерпела: о свальном грехе в городе стало известно, он на свои радения райские и писателей приглашал, обещал «сладость малинову» и малиновый звон – я не пошел, мне – хватило впечатления от разговоров его. Собирались они на радения в лесу – выстроили себе там терем, почти дворец с виду, в этаком, знаете, русском стиле. Из города выслали полицию, войска – уговаривали сдаться. Он в ответ: кто нас тронет – зажжемся! И они кричат, кружане-то его (так они себя называли): голодом морите, пулями стреляйте – не вылезем! Что делать? Ждали три дня, а на четвертый штурмом пошли. Думали – он и впрямь запалиться хочет; ни-ни! У них у всех бритвы были припасены, да дурманом каким-то он обкормил их: как только солдаты на приступ – тут же все в скиту, и мужики, и девки, себе вены взрезали. Дом, говорят, весь в кровище был – потолки забрызгало. Правда, себя-то он тронуть не решился, – и тогда Галя, та, которую любил он, вся уже в крови, сама к нему кинулась и райский-то ключ под самый корень отхватила. Историю сию знать – следует: очень она остерегает от того, чтобы считать себя, знаете, орденом обреченных. Кончается тем, что – все вены режут, а главный боится; хорошо, коли найдется кто – нечто ему отхватить…
– Можно, конечно, и так сказать… – прервал молчание Казарин. Он не хотел вступать в спор, ибо сам еще не определился: оставаться было все тошней, уходить – все стыдней. Однако и сдерживаться было уже нельзя: он выговаривал наконец то, о чем давно думал бессонными ночами, рядом с тихой и тоже неспящей Марьей. – Можно сказать: не доводите их до зверств – и зверств не будет. Не запирайтесь, не протестуйте, не выходите на митинги – и вас не посадят, не поведут пытать… Но это и значит попустительствовать – ведь тогда они еще верней перебьют всех, кто не они! Пусть не изжарят живьем, пусть только повывернут суставы да и повесят из милости, – но чего ждать, помилуйте? Неужели по всему, что они делают, не видно: правда теперь будет одна, и она у них? Он задохнулся и умолк.
– Не могу я с вами больше спорить, Вячеслав Андреевич, – грустно отозвался Хламида, – ибо в словах ваших уже слышу голос осажденных в крепости. Разойтись и бороться или уж боевым отрядом взять Смольный – это я могу понять; но запираться в скиту…
– Что мы можем взять?! – подал голос Горбунов. – Какой боевой отряд, если у нас тут один человек моложе сорока, и та девушка?.
– Я вас в отряд не зову, – пожал плечами Хламида. – Я вообще думаю, что – хватит отрядов-то, не в отрядах истина…
– А сами бы в отряд пошли? – Граппа окончательно развязала язык Казарину; мало надо голодному человеку, чтобы охмелеть!
– Теперь – не пошел бы, – задумчиво проговорил Хламида, – а как повернется – не знаю… Никогда ведь не скажешь.
– Что же должно произойти? – не отставал Казарин.
– Вот ежели вы запретесь да запалитесь, тут бы я уж подлинно в отряд пошел – вас вытаскивать. – Хламида посуровел и принялся нервно теребить усы. – А насчет другого… я – не солдат, то есть другого полка солдат. Были, знаете, солдаты Преображенского полка: так вот, я – Преображенского. Мое дело – мир преображать, а штыком его не преобразишь… нет! И остановиться трудно… Посему – позвольте об одном только просить вас: воздержитесь от боевых, действий. Сам же я не премину еще не раз зайти к вам – не для работы уже, а для одного только удовольствия говорить с вами. Пустите?
– Конечно, конечно, – зашумели за столом.
– Вот и добре, – снова улыбнулся Хламида. – Хотя предпочел бы я заходить в гости к каждому из вас по отдельности – а?
Несколько виноватых улыбок было ему ответом.
Последним сюрпризом Хламиды был Наппельбаум, обвешанный своей техникой. Он долго регулировал магниевую вспышку – лишь у лучших фотографов Петербурга было это приспособление, позволявшее снимать в темноте без электричества; например, на природе. Наконец установил, поджег, щелкнул – группа запечатлелась на века. Это первое и последнее фото «Всеобщей культуры» – пятнадцать человек на втором этаже Елагина дворца; кто-то не захотел фотографироваться, кто-то ушел к себе. В центре – Хламида с бумажным корабликом в руке; у его ног картинно лежат Працкевич в полумаске и Корнейчук с длинным приклеенным носом. Секретарь на всякий случай сдернул бумажные уши – часто ли доведется сниматься в таком обществе? Казарин стоит крайним справа – у него понурый, виноватый вид. Пемза приобнимает хорошенькую Веру Головину, – она пришла сказать, что кружок уже собрался на очередной урок. Так Вера Головина осталась в вечности – обычно под этой фотографией ее обозначают как «Неизвестную», других материальных следов ее существования нет – год спустя она умерла от тифа.
Пока Казарин сидел на прощальном заседании «Всеобщей культуры», Ашхарумова быстрым и широким, почти мужским шагом шла на Сенной рынок, где с началом весны открылся писательский книжный ряд.
У Ашхарумовой было несколько походок (и возрастов, и голосов): эта текучая протеичность ей самой
