оптимизм, нежели вид дурака старого. Старый дурак по крайней мере скоро излечится навсегда, а молодому еще лет сорок мучиться… Впрочем, по нынешним временам не поручусь.
– Сам дурак, – беззлобно отозвался Барцев. – Нет, Маша, я всерьез: не хотите на Крестовский – я понимаю. Старцы заклюют. Но не на Крестовском же свет клином, приходите в «Левей»!
– Где это? – удивилась Ашхарумова. Она никогда не слышала ни про какой «Левей».
– Это кружок, который левей Корабельникова, – пояснил Барцев. – Туда Льговский сейчас перешел и мигом всех подмял. Честное слово, приходите. Они на квартире у Калашниковых собираются – знаете сестер Калашниковых? Надя, Мила и Люба. Очень славные девушки, глупые такие. Ашхарумова рассмеялась, хотя и понимала, что это нехорошо.
– Приходите, правда, – уговаривал Барцев. – Вы там в своем дворце совсем скиснете. У вас даже танцев не бывает.
– А у вас бывают?
– На Крестовском? Да у нас, можно сказать, одни танцы! Про кружок Акоповой слышали?
– А, Марьям-нагая…
– Точно. В последнее время еще эквиритмическая студия открылась. Козухин, не слыхали? Говорит, что надо вращаться, вращаться и попасть в ритм земли, и тогда начнешь видеть будущее.
– Стало быть, земля видит будущее?
– Ну, это он так думает. Крутился, крутился и Корабельникову сказал: вы, говорит, последний. Корабельников даже побледнел весь. Он-то думает, что он первый. Стал допытываться, что Козухин имеет в виду. Козухин сказал, что лучше ему этого не знать. Значит, точно по стихам последний. Корабельников плюнул и сказал, что с шаманами пусть Мельников разговаривает, ему ближе. В общем, у нас своя ерунда, у вас своя.
– Что же вы не уйдете? – улыбнулась Ашхарумова.
– Но ведь и вы не уходите.
– Мне есть для кого там оставаться.
– Ну и мне есть, – сказал Барцев. – Там каша прекрасная. Я вот знаю, что сейчас Валя про принципы скажет. Но ведь я за кашу не убивал никого. И они пока, – Барцев кивнул на стоящего неподалеку рослого матроса, – никого особенно не убили… Что, лучше было и дальше гнить?
– Да ничего я не скажу, – протянул Стечин и махнул рукой. – Я тебя с трех лет знаю, что мне с тобой спорить? Я не люблю, когда ходят с таким видом, будто им истина известна. Я гниль и знаю, что я гниль. И пусть не лезут со своими правилами. Ты любишь кашу, ну и люби кашу. Что мне за дело. Не хватало еще о политике спорить… Следующая стадия – гусарские анекдоты.
– Я знаю гусарский анекдот, – ровно проговорил Альтергейм, внезапно отрываясь от книги. – Его долго рассказывать, но история того стоит. Думаю, для дам в нем особенная пикантность…
– Я сейчас отойду, и вы расскажете, хорошо? – краснея и стыдясь этого, проговорила Ашхарумова. Менее всего ей хотелось бы выглядеть кисейной барышней, но она могла себе представить, каковы должны быть гусарские анекдоты от Альтергейма.
– Не стану, не стану, – успокоил Альтергейм. – Но тогда и вы сделайте мне одно одолжение. Других не понадобится. Приходите, в самом деле, завтра на проводы. Это не в «Левей», а у меня дома. Мне кажется, вам будет приятно на меня смотреть и думать, что больше вы не увидите меня никогда.
– Не нужно так говорить, – с усилием произнесла Ашхарумова.
– Никогда не говорите другому, что ему нужно. Просто приходите, будет весело. Свежо, – добавил он, улыбаясь тонкими серыми губами.
– В пять, – добавил Барцев. – Будут мальчики замечательные, из Петершуле.
– Вячеслава Андреевича захватите, – присоединился Стечин.
– Я не обещаю. Постараюсь, но не обещаю.
– И правильно, никогда ничего не обещайте, – сказал Альтергейм. – Просто приходите, и всё. Это Восьмая линия, двадцать пятый дом, на четвертом этаже. А квартиру вы и так угадаете.
Ашхарумова вовсе не была уверена, что явится на приглашение живого трупа, как она тут же про себя окрестила Альтергейма. Но Казарин весь следующий день мучился разлитием желчи, да и после прощального заседания «Всеобщей» он проникся настроением общей гордой обреченности: как ни иронизируй над собой, а даже самые здравые люди в их поколении были бессильны перед гипнозом общих мест и благородных собраний. Он знал, что смешон, и злился на себя за это. Ашхарумовой доставалось вдвое. «Нельзя же над всем смеяться! – выкрикнул он вдруг, ни с того ни с сего. – Нужно хоть к чему-то относиться серьезно, иначе к черту всё!»
– Ведь я здесь, я с тобой, – со всей мягкостью, на какую была способна, ответила Ашхарумова. – Я не ухожу никуда…
– Ради Бога, не нужно одолжений! Я прекрасно вижу, что тебя это тяготит…
– Это тяготит только тебя, Слава, ты снова придумываешь невесть что…
– Нет, я все понимаю! Тебе девятнадцать лет, тебе должно быть скучно в стариковском обществе… Но пойми ты, что сегодня эти старики – последние, кто спасает честь города! Если не всей страны…
– Ты сам мне говорил, что в осажденном городе нельзя сохранять здравомыслие. Тебе не кажется, что ты заразился от них?
– Но город-то вправду осажден!. – взорвался он. – Ты не видишь этого?
На самом деле он злился еще и потому, что боялся. Всю ночь после закрытия «Всеобщей» ему снились ночные дети.
