– С пяти, – неожиданно сказал Ловецкий. Краминов просвистал пять нот знаменитой темы Судьбы.
– Ну, это просто, – разочарованно протянул Ловецкий.
– О чем вы? – удивленно спросил нарком.
– Мы полагаем, что вы правы, Александр Владимирович, – кивнул Краминов. – Но есть ли у нас гарантии, что разгон не произойдет раньше?
– Никаких гарантий, – печально сказал Чарнолуский, – нет ни у вас, ни у меня.
– Ну что ж, – помолчав, сказал Ловецкий. – По крайней мере честно.
Разумеется, в районном совете никто не собирался заниматься Ятем; размещалась управа в доме оперного тенора Ладыженского, сбежавшего почти одновременно с Кшесинской. Теперь в его роскошном, капитально пограбленном особняке размещался таинственный районный совет Петроградской стороны, описанный впоследствии во множестве историко-революционных сочинений. С дрожащей руки авторов, писавших в тридцатые годы, укоренилось представление, будто в советских учреждениях ранней революционной поры без умолку стрекотали машинки, отдавались решительные распоряжения и вообще кипела административная жизнь; это не так. Совет Петроградской стороны беспрерывно заседал, обсуждая мировые вопросы и ничего не решая. На время заседаний в жилотделе оставлялся дежурный, молодой слесарь Пажитнов, который во время дискуссий о новом облике города всегда страшно храпел. Теперь он один-одинешенек сидел в огромной, ободранной гостиной Лодыженского и лениво тыкал пальцами в расстроенный белый рояль. Инструмент был объявлен собственностью государства, председатель районного совета лично запретил в него гадить – хотя попытки, что скрывать, были; Пажитнов обладал блестящими способностями и как раз к визиту Ятя подобрал наконец «Яблочко».
– Я в жилотдел, – сказал Ять, поднявшись на второй этаж.
– До-о, – вместо ответа произнес Пажитнов и ткнул в клавишу. Послышался басовый звук; Пажитнов выжал педаль и удовлетворенно улыбнулся. Рояль исправно служил не только эксплаутаторам, но и пролетариату.
– Я по поводу квартиры, – еще раз попытался отвлечь его Ять.
– Все насчет квартиры, – миролюбиво пояснил Пажитнов, словно снисходительно укоряя сограждан: ну что за люди, непременно хотят где-нибудь жить! Он двумя пальцами изобразил тремоло – долженствующее, очевидно, выражать робость посетителя.
– Председатель домкома направил меня к вам, – громко, как глухому, объяснил Ять.
– Я слы-шу! – оперным голосом пропел Пажитнов и с силой ударил по двум крайним клавишам. – Я слы-ы-ышу вас! Вас я слышу! Я вас, я вас, я вас – слы-ыышу! А? Не хуже мы, чай, тенора-то!
Все это было так нереально, что Ять распахнул пальтецо, гордо выпятил грудь и с оперным пафосом затянул:
– Мне жи-ить, мне жи-ить, мне жи-ить – не-егде! Снимал кварти-иру! Теперь товарищ Матухин! Мату- хин! Матухин! От-се-ли-ил… ммменя. – И демонически расхохотался: – Ха-ха-ха-ха-ха!
Пажитнов взял фантастический, истинно вагнеровский аккорд.
– Так и что? и что? и что? – задребезжал он тенорком.
– Спа-си-те! – проорал Ять; из залы заседаний, некогда служившей Ладыженскому спальней, вывалились один за другим члены районного совета и ошеломленно встали полукругом, слушая пролетарскую оперу «Посещение жилотдела».
– А я… что ж… могу… – на одной ноте ответил Пажитнов.
– О-о-ордер! О дайте, дайте о-ордер! Вселить меня хоть в ку… хоть в ку… хоть в кухоньку мою, – лирическим баритоном закончил Ять.
– Приходи-ите! В понеде-ельник! В понеде-е-е-ель-ник! – сорвался Пажитнов на фальцет и сбацал нечто невообразимое, ударяя тяжелыми лапищами по нескольким клавишам сразу. У него уже немного получался собачий вальс.
– Так ведь сегодня и есть понедельник! – вспомнил Ять.
– Ну! – не растерялся слесарь. – Я и говорю: вот в другой понедельник и приходи.
Пажитнов встал от рояля и уважительно, как дирижер первой скрипке, пожал Ятю руку. Ять раскланялся и вышел на солнечную, благоухающую улицу.
А в общем, все это соответствовало его представлениям о конце времен: всеобщая необязательность, леность и даже коллективное безумие, согласитесь, как-то оправдывают нас в наших собственных глазах. Учитель болен или сбежал, все резвятся, – как я в детстве мечтал, чтобы все гимназические наши учителя вдруг не пришли! И не то чтобы я не любил учиться – нет, мне всегда нравилась атмосфера необязательности, атмосфера, в сущности, апокалипсическая. Конец света, а я играю в мяч – помнится, именно на этом перекрестке я говорил об этом с Корнейчуком… Как я мыслю себе конец света? Да именно так: сидит пролетарий за роялем, и всем уже все равно. Ничто ничего не весит. Мечта релятивиста. И как я смею негодовать, если сам всю жизнь мечтал о чем-то подобном? Мир окончательно сошел с ума, избавился от пут рассудка и именно поэтому так пышно расцвел: глядите, какие листочки! А навстречу ковыляет монстр с бревном на плече – кто бы это был? Впрочем, какая теперь разница: если все сошли с ума, так и этот наверняка тоже…
Относительно встречного монстра с бревном он, однако, был прав: навстречу ему, тяжело переваливаясь, с трудом балансируя и задыхаясь, шел исхудавший, косолапый Трифонов в теплом зимнем пальто, истрепанном до последней возможности, и в засаленной пролетарской кепке.
– Истинные были слова ваши, – проговорил он, задыхаясь и ничуть не удивляясь встрече с Ятем. – Истинные, истинные слова… Благодарю и преклоняюсь. Прошу со мною.
И Ять, тоже ничему не удивляясь в этом рехнувшемся мире, последовал за ним в сторону Невы, туда, где одиноко жил Трифонов в последние годы. Он попытался было помочь с бревном – какое!
– Нельзя, нельзя, – одышливо возразил Трифонов. – Каждый сам несет, не пристраивайтесь… Хотите – найдите и несите, а мое не замайте. Я, ежели хотите знать, неделю его пилил… это был клен здоровенный!
