угнетали тебя?
– Что ты, они меня любили. Я была там такая… Белоснежка, если хочешь. Белоснежка и двадцать старых гномов. Они называли меня «наша барышня». Ты не забывай, они очень хорошие старики. У них есть, конечно, свои закидонцы, – она поразительно легко перенимала жаргон крестовцев. – Алексеев, скажем, не любит евреев, а Пемза терпеть не может беспорядка, все время моет руки, а Долгушов ругает баб, от них все зло… но они столько знают! И они рассказывали чудесные вещи – о французской революции, о фольклорных экспедициях, о каких-то удивительных деревнях… Долгушов, например, искал Китеж – очень хорошо рассказывал… Они в самом деле хорошие люди, и Мельников, например, там был бы очень на месте. То, что он вчера рассказывал про «Слово о полку», – это почти как Хмелев говорил, только другими словами.
– Да я знаю. Пока не доходит до политики, все могут разговаривать по-человечески…
– И даже когда доходит. Очень много сходств, только у них – такая старательная академическая тишина, а у вас (она до сих пор не могла приучиться говорить «у нас») очень все лихорадочно, шум, веселье… довольно искусственное, ты знаешь. Хотя у Корабельникова такое веселье – хоть святых выноси. У него, мне кажется, внутри все время зубчатые колеса крутятся и клещи щелкают, оттого и стихи такие… с шестеренками…
– Да, да. Сан Саныч – совсем невеселый человек. – Мельников гораздо нормальней.
– Да конечно, нормальней. Просто Мельников не совсем человек. Он нормален, как… ну, хоть конь. Конь – это же апофеоз нормальности, просто он не человек, и спрашивать с него надо не как с человека. А Сан Саныч – это промежуточное такое существо, он кентавр, да еще недоделанный. У него человеческая половина угнетает конскую, а конская лягает человеческую – никакой гармонии. Хорошо бы кто-нибудь уж победил.
– И кроме того, – она приподнялась на локте, – я совсем не могу понять Соломина. Что он у вас делает? Со всеми этими разговорами про красного царя…
– Ну и Пуришкевич был чистый монархист, а между тем его выпустили по-тихому. Ты не знала? Льговский его третьего дня встретил. Соломину с Сан Санычем до поры очень даже по дороге: Сан Саныч вовсе не хочет больше ничего разрушать. Он созидать хочет, скуку всякую хочет… конструкции… Да, вот еще: два острова, вроде Сциллы и Харибды. Тракций и Трукций. Они жестоко враждуют, на одном живет страшный Аб с Тракция, а на другом – добрый Конь с Трукция. Они иногда налетают друг на друга в небе, схватываются, борются…
– Пашка! Ну Пашка же!
– Схватываются… И борются… И схватываются… И борются…
– А знаешь что? – сказала Ашхарумова. – Ты ведь слыхал про подземные ходы?
– Да, конечно. – Барцев был уже благостный и сонный.
– А ты знаешь, куда ведет ход из елагинской кладовки? Он самый длинный…
– Нет, не знаю. Ты спускалась?
– Ну конечно. Как же это – подземный ход, а я не спущусь. Так вот, он ведет… – она прошептала что-то в самое его ухо.
Барцев мигом стряхнул сон.
– Нет, честно? Она торжествующе кивнула.
– Слушай, Аш… (Он никогда не называл ее ни Машей, ни Марьей, словно задавшись целью придумать имя, которым ее не звал никто другой.) – Но ведь это… может, нам как-то…
– Можно будет подумать, – загадочно ответила она.
– А впрочем… – Он даже сел в кровати; на стене села смешная вихрастая тень. – Есть замысел не хуже. И тогда можно будет все раскрыть.
– И?
– Нет, я тебе сразу не скажу. Ты ни за что не согласишься.
– Говори быстро, несчастный!
– Нет, нет, нет! – Барцев гримасничал, хихикал, тряс головой. – Ты не согласишься, не захочешь, обидишься… и вообще я робею. Я страшно робок, застенчив, угрюм… оскорблен непониманием… люди так часто осмеивали меня… плевали в мою чистую душу… ай, не бей меня! Не бей меня хоть ты, прекрасная белая женщина с армянской фамилией… Ааа! – шепотом взвизгнул он.
– Быстро выкладывай, что ты там изобрел.
– Ну, в общем… – он притянул ее к себе и зашептал на ухо. Ашхарумова рассмеялась.
– Знаешь, – сказала она, тряхнув головой. – Мне вообще-то уже делали предложение, но никогда… видит Бог, никогда еще не подкрепляли его разговорами о целостности русской культуры!
– Свадьба, – назидательно сказал Барцев, – всегда сопряжена с нарушением целостности. И только наша свадьба будет сопряжена с ее восстановлением…
– Пашка, ты абсолютный мерзавец.
– Разумеется, – согласился Барцев. – Это шантаж.
– Я подумаю, – серьезно сказала она.
Ять вышел из прилукинской дачи, все еще хохоча, и смеялся, пока не дошел до моста. Здесь, на середине его, он подошел к перилам, оперся локтями о парапет и задумался. В сущности, вся моя жизнь прошла на мосту: метался туда-сюда… там плохо, здесь отвратительно… Сколько может продолжаться это гротескное, полосатое существование: бьют одних – перешел к ним, бьют других – перебежал к тем… Хорошо еще, что писем со мной не передают.
Стояла божественная темно-зеленая апрельская ночь, от воды пахло гнилью, от берегов –
