Луны, как он сюда попал и хороша ли была дорога?
– А что немцы? – все-таки спросил Ять.
– Немцы как немцы, – пожал плечами Грэм. – До того, чтобы убивать местное население, пока не снисходят.
– Как вы выбрались оттуда?
– Частью пешком, частью верхом. Скажите, а можно ли сейчас в Петрограде иметь комнату? Есть ли еще Елагинская коммуна?
– Коммуна есть, но публика там совсем с ума посходила, – махнул рукой Ять. – Приходите, живите… если пустят. Я попробовал, но очень быстро стал задыхаться.
– Главное для меня – немного пропитания и покоя, чтобы написать феерию, – пояснил Грэм. – В голове она готова совершенно, вся.
– Ну, попробуйте. Я туда больше не ходок.
Остановить Грэма, однако, не удавалось еще никому. Он сходил на Елагин и вернулся в превосходном настроении.
– Знаете ли вы, что там свадьба? – спросил он Ятя.
– Не знаю, я неделю там не был.
– Очень напрасно, – со значением сказал Грэм. – Там двое с двух островов полюбили друг друга…
– Про это я знаю, – вставил Ять.
– И организуется свадьба, – важно продолжал Грэм. – Так будет хорошо, думаю. Так будет феерично. Нашлись еще двое, которые хотят сделать из этой свадьбы великое перемирие. И даже если оно будет ненадолго, то в ночь на пятнадцатое мая в любом случае будет хорошо.
– Неужели на эту свадьбу пойдут елагинцы? – не поверил Ять.
– Не все, конечно, – кивнул Грэм, – но есть среди них публицист Ловецкий, человек недурной и давно мне известный. Он делает – и сделает, я думаю, славно. Вы пойдете?
– Разумеется – просто чтобы убедиться, что такое возможно.
– Я – верю, – Грэм поднял палец – Такие вещи проще, чем кажется.
– Что же вы им подарите? – задумчиво произнес Клингенмайер вечером, когда они, все трое, сидели в задней комнате его лавки и пили кофе по-арабски.
– Не знаю, право. Я об этом не думал. Знаете, это все так неожиданно вышло…
– То-то и оно, что неожиданно. И я даже знаю, как все это вышло. Но вы, несомненно, поймете потом: объяснять вам сейчас – только портить дело. Надо бы осмотреть шкафы – на свадьбу без талисмана ходить не принято, а у меня, несомненно, есть кое-что для молодых… Знаете вы, что самый драгоценный талисман – тот, что удерживает людей вместе? Впрочем, иные рады бы от таких избавиться любой ценой, но это та порода талисманов, которая, раз привязавшись, никогда уже вас не оставит. Боюсь, и вас с вашей Таней связывает нечто подобное.
– Я ничего волшебного не дарил ей.
– Откуда же вам знать? На вещи не написано… Ну-с, приступим, – поправив очки, собиратель подошел к заветному шкафу, который на памяти Ятя не открывался никогда. Для начала он отпер шкаф – там было пусто; затем нажал на потайную дощечку, и в задней стене открылся тайник. Там лежало не больше десятка пакетов и свертков; один из них Клингенмайер решительно извлек, после чего так же тщательно запер сокровищницу. – Полагаю, – задумчиво произнес он, – что этой вещи пора снова выйти в мир. Довольно уже я держал ее у себя – прячь не прячь, в тайнике она теряет силу. Жаль выпускать, но не выпустишь – потеряешь. Отнесите им это, Ять. И скажите, что теперь они спаяны навеки – как те германские полушария, на которые давила вся сила мира. Ять взял сверток. В руках у него была альмекская флейта.
Утром десятого мая Оскольцеву дали сахар. Это был конец. Он не видел сахара с Нового года, с большой праздничной передачи от отца. Ясно было, что так решили подсахарить пулю, последнюю свинцовую пилюлю. Мысль о гибели так прочно соединилась в его сознании с сахаром, что он решил: есть не буду. И сунул кусок в карман истрепанного пиджачишки.
Восьмого мая Оскольцева вызвали на последний допрос. Следователь опять тянул, мялся, предлагал папиросы и несколько растерялся от того, что последний заключенный семнадцатой камеры ни на что в этот раз не жаловался, ничего не требовал.
– У вас нет пожеланий? – спросил он, в очередной раз потянувшись.
– Если вы намерены меня расстрелять, – спокойно ответил Оскольцев, – поторопитесь, потому что иначе я могу умереть и сам. Меня в самом деле тут больше ничто не держит. Следователь улыбнулся.
– Ну, это вы торопитесь, с расстрелом-то… Дело ваше окончено. Больше не увидимся.
Оскольцев с радостью почувствовал, что не боится. Кивнул, и всё. Увели. В усмешках конвоиров ему почудилось на сей раз скрытое одобрение. Молодцом. Теперь, стало быть, ему придумали последнее утешение (или последнюю пытку – поешь, мол, сахарку, чтоб пожальше было расставаться с прекрасным миром, в котором бывает так сладко). Обеда не было – послышались шаги, стальной скрежет ключа и ожидаемое «Оскольцев, на выход!».
Это было совершенно так, как он и предполагал, – и тем не менее собственные ноги казались ему ватными, движения – суетливыми, лицо – дрожащим. Смысл жизни – в смерти. Иди, ты должен наконец сделать то, для чего родился. Ничего другого тебе не остается – умри как человек. Но это все слова, а тело есть тело, и оно не хочет умирать. Тело ропщет, и ему страшно. Он едва нашел в себе силы встать и выйти.
Коридор; к следователю водили налево – теперь направо. Что, если тут и шлепнут, как они это называют? Он слышал, что могут шлепнуть прямо в коридоре, без всякого зачтения приговора, без всякой стенки… Остановились перед дверью; за ней в ярко освещенном кабинете сидел незнакомый в штатском.
