коммун. Краминов и Ловецкий, наслаждаясь легальным общением, хлопотали у скатерти, расстеленной посреди моста. Погода в свадебный вечер выдалась на диво: после внезапного снегопада по случаю демонстрации, после промозглых холодов первой майской недели пришло настоящее тепло, начала расправляться и оживать побитая снегом трава, – и хотя на липах вокруг яхт-клуба молодые листья висели бледно-зелеными тряпочками, дубы на Масляном лугу выпустили крепкую, свежую листву. Ночи уже почти не было – темная синева удерживалась на небе только в самое глухое время с двух до трех, и уже в четыре бледно золотился восток. Вечер четырнадцатого мая был теплый, бледно-сиреневый и словно застывший: недвижно сиял бледный свет над стрелкой Елагина острова, и недвижно стоял лес на Крестовском; все замерло в блаженстве и томлении.
Они почти одновременно, попарно спускались к воде и располагались на мосту, соединявшем острова: Алексеев и Конкин, Борисов и Долгушов, Фельдман и Горбунов, Комаров и Соломин… Хламида прикатил на извозчике с неизменным ящиком вина. Ять явился, когда на скатерти было уже расставлено царское, по меркам восемнадцатого года, угощение: соленые огурцы, сало, небольшой кусок ветчины, сыр (который на складе у Шраера заплесневел, и торговец теперь выдавал его за рокфор); елагинские спекулянты расщедрились, умилившись событию, и извлекли из запасов изюм и даже окаменевший рахат-лукум. Молодых еще не было – они, по замыслу организаторов церемонии, совпадавшему с их собственным желанием, должны были появиться не сразу, дабы возможная все-таки перепалка между враждующими лагерями не омрачила им праздника. Никакой перепалки, однако, не возникало: все сидели молча по разным сторонам моста. Молчание уже становилось неловким, когда его басовито нарушил Борисов:
Из чресл враждебных, под звездой злосчастной,
Любовников чета произошла…
Смирившись пред судьбою их ужасной,
Вражда отцов с их смертью умерла,-
подхватил Ловецкий.
– А что, господа, ежели бы Карамзин был не седой историограф, а прелестная женщина в расцвете сил? – обращаясь как будто к одним крестовцам, но на деле ожидая встречной елагинской реплики, предположил Краминов. – Ведь, пожалуй, Шишков не устоял бы, и гуляла бы «Беседа» на свадьбе с «Арзамасом»! Елагинцы молчали.
– Да что уж! – внезапно сказал Горбунов. – Дело молодое. Не думайте, что уж насовсем мир… но на один вечер по такому случаю можно и сойтись.
– Да зачем же мир насовсем! – горячо заговорил Борисов, переходя на елагинскую сторону моста и усаживаясь рядом с Горбуновым. – Вечный мир в гробу, а живым можно и должно спорить.
– Ежели соль перестанет быть соленою, – солидарно прогудел Соломин, – так ее останется выбросить вон на попранье людям!
– Если мы перестанем спорить, – продолжал Борисов, – нас ведь тут же передавят. Либо мы против вас, либо какой-нибудь Иван Грозный против всех!
– Так что ж вы этому Грозному пятки-то лижете?! – не выдержал Алексеев. – Если всё понимаете, что ж вы с ним заодно – вот я чего в толк не возьму! Это была уже почти победа – начинался жестокий, но живой спор, который всегда предпочтительнее отчуждения.
– Да ведь мы не с ним заодно, это он случайно согласен с нами, – присоединился к Борисову Краминов. – Вы же видите – нам от них никакой выгоды, и хватают они всех без разбору – что наших, что ваших. Мы для них неотличимы. Сегодня глаза друг другу выцарапываем, а завтра рядом болтаемся.
– Стало быть, ежели нас завтра разгонят или пересажают – вы в оппозицию уйдете? – не унимался Алексеев.
– Куда нам уходить, мы и так… – махнул рукой Борисов, не уточняя, что именно «и так».
В этот момент спор прервался, ибо со стороны Елагина острова к мосту приближалась Ашхарумова в белом платье под руку с Барцевым в широком даже для него сюртуке, который где-то раздобыл всемогущий Извольский. Сам Извольский, в безупречном костюме, сияя улыбкой, шел чуть поодаль.
– И он тут! – ахнул Алексеев. – Неужели и его уломали?
– Что ж было и уламывать, – скромно улыбнулся Соломин. – Человек деловой, понимает… Я, господа, так вам скажу: наши с вами споры – одно дело, а судьба России – Другое дело. И сейчас, когда судьба России решается на наших глазах…
– На наших глазах сейчас решается совершенно другая судьба! – поспешно перебил его Ловецкий. – Мы здесь собрались не Россию спасать, а выпить за здоровье молодых.
– От которых, надеюсь, Россия прирастет россиянами, – поддержал Краминов. – Посему предлагаю разлить и встретить нашу пару стоя!
Льговский вытащил бумажную пробку из гулко бултыхающей бутыли спирта и принялся наливать в алюминиевые кружки, которые четыре месяца назад в изобилии завезли в Елагин дворец по приказу наркома. Бутыль он реквизировал у Кугельмана, заглянув в «Паризиану» за час до торжества.
– Поднимем бокалы, содвинем их разом! – возгласил Горбунов.
– Лошадку ведет под уздцы мужичок! – подмигнул Ловецкий, указывая на приближающуюся пару.
– Да здравствуют музы, да здравствует разум, в больших рукавицах, а сам с ноготок! – захохотал Краминов.
– Виват молодым! – закричал Конкин. – Исполать!
Барцев раскланялся. Ашхарумова сияла черными глазами.
Ять мельком посмотрел на все еще молчащего Казарина – тот не сводил с нее глаз, но во взгляде этом Ять не мог прочесть ни восхищения, ни ненависти, а только жадную тоску. Так, должно быть, путник в пустыне смотрит на прозрачный ключ, не зная еще, впрямь он играет у ног или кажется. Казарин словно напитывался от нее жизнью и силой, но и жизнь, и сила были чужие, а потому не утоляли его.
– Горько, – негромко сказал он, и Ашхарумова одарила его сияющим благодарным взором.
