Ашхарумова договорила эти стихи, опустила голову, – но тут же с другого конца моста послышался голос Зайки:
И стыдно стало мне, как будто я сама
Так улицу свою нелепо искривила,
И так составила невзрачные дома,
И так закатный луч на них остановила,-
И стыдно стало мне за улицу, район,
За город, за страну, за все мое жилище,
Где жизнь любви, – да что?! – любви последний стон
Обставлен быть не мог красивее и чище.
И, венчая собою дивертисмент, зазвучали с середины моста под гитару голоса льговцев – на мотив детской песенки о кузнечике:
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну:
Ты вечности заложник
У времени в плену.
Представьте себе, представьте себе,
Ты вечности заложник,
Представьте себе, представьте себе,
У времени в плену!
Но уже расходились, прощались, и все как-то двоилось, троилось, слоилось; вот прошла Маркарян в обнимку с сромным Чашкиным, – ступай, не жалко, будьте, конечно, счастливы, – вот удалился Льговский, вот Стечин подошел поздравить Ашхарумову: их с Барцевым провожали на квартиру Соломина, кто-то вызвался уже идти с ними, на случай столкновения с патрулем, кто-то обещал непременно привести к ним завтра самого настоящего попа («но нашего, нового! – ведь его звали, только он почему-то не пришел»); под гитару грянули «Налейте, налейте бокалы!» – Грэм, пошатываясь, дирижировал с серьезным и неподвижным лицом. Прошла Зайка – одна, как всегда, и за ней хотел пойти Ять – сказать ей, какая она славная; но слишком много было выпито и слишком не хотелось шевелиться. Он сидел на середине моста, привалившись к ограде, глядя в темно-синее небо, отыскивая в нем знакомые звезды: почти такие же были в Крыму – но наши бледней. Пусть другие идут – куда ему торопиться? Сейчас останутся те, кто должен остаться. Ашхарумовой и Барцеву крикнули последнее «Горько!», но они уже уходили, сопровождаемые свитой; Казарин, спустившись с моста на берег, долго смотрел им вслед.
– А мы тут разведем костерок да помелем языками вволю, – приговаривал Алексеев, возясь с хворостом. – Завтра-то еще получится ли?
– Кстати, а что завтра? – улыбаясь, спросил Фельдман. – Опять, что ли, по дворцам?
– Да нет, думаю, по домам, – потянулся Соломин. – Давайте я, Владимир Александрович. Вы-то совсем не умеете.
– Не умею, не умею, – легко покаялся Алексеев. – Да вы и помоложе – ну-ка, давайте-ка.
К костру, как тень, прошмыгнул Мельников с кипой мятых бумажных страниц – и принялся по одной подкладывать их в огонь. Ять взглянул на мельниковские бумажки – и узнал в них разрозненные страницы «Универсологии» Борисоглебского.
– Зачем вы их жжете? – спросил Ять.
– Чтобы подольше было хорошо, – не отводя глаз от огня, ответил Мельников.
– Вы не должны этого делать, – вдруг со значением сказал Грэм. – Вы не можете знать, что будет, и потому никогда не должны бросать бумагу в костер; особенно если это чужая бумага.
Мельников взглянул на него заинтересованно; Грэм кивнул, словно подавая ему сигнал, принятый между бродягами, – да, да, все это серьезно; и Мельников вручил ему пачку страниц, исписанных разноцветными чернилами.
– Сохраните, Ять, – распорядился Грэм. – Я даже свои рукописи беречь не умею… Ять кивнул.
– Только тут отсыреет… а это ведь единственное, что от старика осталось! Надо отнести в кухню. – Он встал и, пошатываясь, побрел к бывшей кухне Елагина дворца. Он не был здесь с того самого мартовского дня, когда они с Казариным и Ашхарумовой нашли подземный ход. В кухне было темно и громоздились какие-то ящики; он положил рукопись на ближайший и отправился назад. Отчего-то казалось очень важным отнести ее в сухое место. В самом деле, вдруг там вся мудрость мира! Обратно идти было все тяжелее, его неумолимо клонило в сон.
Разбудил его Грэм – казалось, он не дал Ятю проспать и пяти минут.
– Я советую вам уйти, – сказал этот выдумщик, тряся его за плечо. – Здесь будет плохо, очень плохо.
– Оставьте, Грэм, – безвольно сказал Ять. – Я спать хочу.
– Я настоятельно советую вам уйти, – повторил Грэм сухо. Он уже проживал очередной рассказ.
– Ладно вам, – Ять махнул рукой. – Попробуйте разбудить еще кого-нибудь…
– Никто ничего не хочет понимать, – сказал Грэм. – Все спят. Как всегда.
