решением.
– Но где ты был все это время? Я думала, ты давно…
– Жив, жив, – успокоительно сказал он.
– Я не о том! Ять, – у нее жалобно скривился рот, – Ять, почему мы встретились как враги? Что случилось? Ведь я та же самая, я всегда была такой, и если ты приписывал мне что-то другое – разве это моя вина, Ять?
Она и в самом деле не изменилась – та же стройность, легкость, живость, разве что на все это словно лег тончайший слой пыли – тут же ложившийся, впрочем, на все, становившееся советским; конечно, и товарищ Лосев недолго удержит ее в этсм поле, а может, и сам что-нибудь поймет, он человек неглупый.
– Ты ни в чем не виновата, Боже упаси. Слушай, миллион мужчин до меня говорили женщине эту роковую фразу – «Ты ни в чем не виновата», и всегда с одной и той же интонацией. Все любовные диалоги множество раз уже проговорены, и всегда с одной и той же интонацией: «Чем я виновата?» – «Ты ни в чем не виновата». Каждый мужчина старается сказать женщине то, что она хочет услышать, а каждая женщина хочет услышать только то, что она ни в чем не виновата… опера, одно слово! – При слове «опера» он отчего-то почувствовал во рту жирный, мыльный вкус.
– Ты так говоришь, словно это я оставила тебя в Гурзуфе.
Удивительно, как она умела все обернуть – и как теперь это умиляло, а не раздражало его.
– Да, конечно, – подтвердил он. – Но ведь обида твоя не столь сильна, чтобы отказать мне в выезде?
– Резолюция есть, паспорт тебе выдан – значит, я сделаю, что должна сделать. У нас произвола нет.
Он отметил это «у нас».
– Но скажи – ведь спросить тебя я имею право? – почему ты едешь и почему именно сейчас? Я поняла бы тебя, допустим, в восемнадцатом – но сейчас, когда погнали Деникина, когда скоро раздавят Колчака?
– Знаешь, мне почти ничего не говорят эти фамилии. Я знаю, что есть какие-то Деникин и Колчак и что они хотели взять Питер и чуть было не взяли его, – но, веришь ли, мое решение никак с ними не связано.
– А с чем же, позволь узнать, оно связано?
– Оно связано с тем, что я устал выбирать из двух, а в России это единственный вариант. Поверь, Таня, я хорошо подумал. И позволь заметить, что я старше тебя на тринадцать лет.
– Это-то и плохо, – натянуто усмехнулась она – Это-то и мешает тебе увидеть нашу правду.
– Таня, я уже видел вашу правду во всех ее вариантах. В том числе и в Гурзуфе. Разумеется, все вы чудные, чудные люди, как ты любила говорить о товарище Трубникове, – но места себе я тут не нахожу, а потому позволь мне связать остаток жизни с другой страной. Ведь и я тебе не нужен больше?
– Ты мне всегда будешь нужен, – почти беззвучно проговорила она, не глядя на него. – Это проклятие, и я ненавидеть тебя готова.
– Я тоже очень люблю тебя, – честно сказал Ять.
– Но почему, почему, Ять? Почему ты не хочешь остаться?
– А почему ты удерживаешь меня?
– Не знаю, – она опустила глаза. – Честно, Ять, не знаю. Ты вправе, конечно, подумать, что мне выдают отдельный паек за то, что я уговариваю отъезжающих.
– Ну, этого-то я не подумаю никогда. Я не Казарин.
– Казарин. кто это?
– Он умер. Очень любил про людей гадости выдумывать. А кстати, паек-то действительно дают? – Он только теперь обратил внимание на то, как она одета: товарищ Лосев не жалел средств. Строгое, до колен платье зеленого бархата, явно пошитое недавно и сидящее на ней идеально; никаких украшений, но часики на серебряном браслете. Впрочем, ей шли и сапоги. Он легко мог представить ее комиссаршей на фронте – и солдаты пошли бы за ней куда угодно, пусть движимые желаниями совсем иного рода, нежели жажда расправы с Деникиным. Удивительно, как из этих хрупких девочек получались большевистские амазонки; впрочем, должно быть, им всегда хотелось чего-то подобного. Не Казарин же, в самом деле, должен был жить с Ашхарумогой, – она могла бы на руках его носить, убаюкивая; нет, только слоноподобный Паша, и Паша ведь далеко еще не худший вариант!
– Паек мне дают. – Она зло сощурилась. – Это все, что тебя интересует?
– Почему, интересует многое, – но ведь мы теперь не об этом говорим. Я пытаюсь понять, почему ты не хочешь меня отпустить.
– Я не могу отпускать или не отпускать. Мое дело – получить для тебя визу. Но пойми, – она снова вскочила, – я сама не все себе объясняю. Я только чувствую, что с твоим отъездом что-то кончится, теперь уже насовсем.
– Все давно кончилось, Таня, – удивляясь собственному спокойствию, сказал он. – Говоря театрально, доигрывается эпилог. Уже и сейчас нельзя ничего изменить – нас, может, для того и свели, чтобы мы ясно увидели, как далеко разлетелись. Я смотрю на тебя – и впервые в жизни не могу тебя обнять.
– Ну, это просто, – она улыбнулась совсем прежней улыбкой и подошла к нему вплотную, однако, секунду постояв рядом, отшатнулась в ужасе.
– Вот видишь, – виновато сказал он.
– Ты совсем другой, – прошептала Таня. – Совсем, совсем другой…
