Трудно было представить, каким ветром Ятя занесет из Финляндии в Крым, но для Грэма не существовало географии.
Было темное пятнышко, которое следовало выскрести, выскоблить с новой жизни Ятя; этим пятнышком было сомнение – что такого Грэм предчувствовал тогда, в ночь на шестнадцатое мая, на мосту между островами?
– А почему вы тогда, на Елагином, предлагали мне уйти? – решился наконец Ять на прямой вопрос
Грэм посмотрел на него исподлобья. Шрам на его правой щеке побелел.
– Никогда не задавайте вопросов, ответы на которые вам известны, – сказал он глухо, поправив капитанскую фуражку. Он говорил тем же тоном, что и год назад, на Елагином, когда посоветовал Мельникову никогда не жечь бумаги, «чтобы было хорошо». – До свидания.
– Нет, постойте! – перепутанный Ять схватил его за рукав. – Грэм, прошу вас, пожалуйста!
– Не спрашивайте, когда знаете, – повторил Грэм. – Не спрашивайте.
В день, когда все документы были выданы Ятю на руки, когда после звонка (телефоны заработали с марта) он явился в знакомое здание на Миллионной и получил все, включая билет в Гельсингфорс на двадцать четвертое мая, – он нанес необходимый визит, побывал у своего спасителя Клингенмайера Ять знал, что ближе к отъезду им овладеет неизбежная дорожная лихорадка, от которой он мучился во всяком возрасте, и потому увидеться со странным антикваром, ничуть не ставшим понятнее после двух месяцев жизни в его лавке, надо было сейчас. Как ни странно, лавка была закрыта; Ять еще дважды заходил – но никого не заставал. Звонил, стучал – все тщетно. Опасаясь, что после такого звонка не выпустят, он все же попросил соединить его с приемной здания на Миллионной, дал записать свое имя и спросил, не числится ли Клингенмайер среди задержанных, – не числился. Он звонил и на Гороховую, где занимались теперь уголовными делами, – молчание. Наконец тридцатого апреля немец оказался в лавке и встретил его со всегдашним дружелюбием – в котором Ять, однако, заподозрил скрытый холодок. Он уезжал и потому чувствовал себя виноватым перед всеми, кто оставался.
– Где вас носило? – спросил он. – С третьего раза застал…
– Дела, дела, – расплывчато отвечал Клингенмайер. – Раньше, знаете, каждый мог ко мне добраться, а теперь самому приходится ко многим заходить. Этого Ять не понял.
– Что же, на дому оцениваете древности?
– Можно и так сказать. Ну, проходите же, выпьем чаю. И отчего вас не было видно в последний месяц?
– Я уезжаю, – прямо сказал Ять.
– Я так и думал, – кивнул Клингенмайер. Он заваривал бомбейский чай, но ароматическую соль уже не извлекал из ларчика – то ли кончилась, то ли считал ненужным сопровождать последнюю встречу детскими церемониями.
– Вы не одобряете моего отъезда?
– Почему же. Я одобряю всякий решительный поступок, кроме убийства – которое тоже, вы знаете, в исключительных случаях может быть понято… Я думаю, что для вас это самое лучшее – ведь вы далеко не все сделали, что могли. А здесь теперь работа есть только для меня. Этого Ять тоже не понял.
– Видите ли, Фридрих Иванович, – сказал он, делая маленький глоток божественного чая, пахнущего джунглями. – В конце концов, я вам жизнью обязан, и не знаю, стоит ли об этом говорить…
– Не стоит, – с улыбкой кивнул антиквар.
– Все это время я не решался вас спросить: по какому принципу отбираете вы вещи для своей лавки? Но теперь, когда, скорей всего, больше не увидимся…
– Не зарекайтесь.
– Был бы счастлив, но… некоторый дар предвидения…
– И что же вам подсказывает ваш дар предвидения относительно моей лавки?
С Клингенмайером удивительно просто и удобно было разговаривать – с ним никто не чувствовал себя лишним.
– Мне казалось, – признался Ять, – что вы собираете вещи, не имеющие никакого прагматического смысла, или окончательно потерявшие его… Думаю, только этим и можно их объединить.
– Пожалуй, – снова кивнул Клингенмайер, ловко пропуская между пальцев каучуковую змейку. – Пожалуй, что и так, – или, верней, тут вещи, которые в известных комбинациях могут еще пригодиться: скажем, пуговица вместо шахматного коня… хотя и пуговица, и неполный шахматный набор сами по себе ущербны. Это забавная мысль – может, у меня и в самом деле клуб взаимопомощи поврежденных вещей; ах, Ять, вы слишком писатель! Вы настолько писатель, что всюду вычитываете сюжет; и это ваше свойство мне всего милее, да еще чистая ваша душа.
– Благодарю вас, – но, значит, я ошибся?
– Это высокая ошибка. Простое объяснение, Ять, огорчит вас. Это кладбище.
Слова эти были сказаны так буднично и вместе с тем так неожиданно, что в первое время Ять, естественно, решил, будто ослышался; однако Клингенмайер смотрел на него все с той же спокойной улыбкой, словно подтверждая: да, да, именно так. Он соединил кончики пальцев и откинулся в кресле.
– Что вы хотите сказать?
– Историк, Ять, собирает свидетельства. В нынешнем мире от человека может вовсе ничего не остаться. Вот эту змейку занес мне Мигунов, уходя на войну.
– Но ведь Мигунов жив! – Мигунов был известный поэт и путешественник, после войны оставшийся за границей.
– Он жив, но памятник себе обеспечил уже при жизни. Знаете, как участки на кладбище покупают.
