аппетитно курился над крышей дымок.
– Здравствуйте, оседлые люди, – сказал странник, переступая порог кофейни, кланяясь и широко крестясь.
– Будь здоров, будь здоров, – словоохотливо отозвался Пастилаки. – Кофе турский, кофе грецкий, кофе арабский?
– Кофию я не пью, – виновато сказал странник. – Кофий – баловство одно, не в обиду тебе, хозяин. Я бы водички испил да лепешечки кусок съел, одна беда – заплатить мне нечем. Ежели не побрезгуешь, я тебе отработаю.
– Э! – Грек махнул рукой. – Какие теперь деньги? Каждый приходит, придумывает свои деньги. Садись, пей свою воду, вот тебе хлеб. Будет власть, будут деньги, вернешься сюда на купания, разочтемся.
– Не вернусь, – вежливо, но твердо сказал странник. – Я лучше сейчас тебе крыльцо починю или, если надо, крышу перекрою. Возвращаться нам никак нельзя.
– Что, примета плохая? – спросил из угла Зуев. Он играл в нарды с маленьким круглым татарином, хозяином скобяной лавки на выезде из города.
– Не примета, оседлый человек, – ласково отвечал странник. – Не примета, а вера. Ходим по свету, дважды в одно место не заглядываем. А ты что, оседлый человек, на меня так смотришь? Ай встречались где?
Последние слова относились уже к Ятю, который с самого появления нового гостя не сводил с него глаз и морщился, то ли силясь припомнить обстоятельства их прошлых встреч, то ли уже припомнив и ужасаясь переменам в знакомце.
– Встречались, – тихо сказал Ять. – И у Ираиды Васильевны, сестры вашей, и у Бугаева на Арбате.
Пастилаки изумился, увидев, как странник резко вскочил с места, подбежал к столу Ятя и склонился к самому его лицу.
– Без очков-то и не разглядеть, – бормотал он, – треснули очки-то, где и взять новых… Ах ты, Боже мой, ведь я людей из той жизни почти не встречал с той самой поры, как братья меня позвали! Как, как вы здесь? Неужели тоже теперь ходите?! – Он гладил Ятя по плечу, тормошил его, называл по имени-отчеству, в речи его замелькали московские и питерские литературные фамилии, и обороты, появившиеся в ней, никак уже не напоминали речь странствующего богомольца.
– Ну, говорите же: что Ираида, что Вячеслав Андреевич? Как они, обеспечены, ли?
– Все благополучно – Ять не собирался вдаваться в перипетии отношений Казарина с бывшей женой. – Конечно, насколько это вообще теперь возможно… Я сам из Питера две недели как, жизнь меняется быстро.
– А я-то уж три с половиной года не был! – простонал странник. – Что город, цел ли?
– Да что городу сделается, стоит. Вы про себя расскажите, Георгий Васильевич.
Четыре года странничества сильно изменили московского анарходекадента: черты, прежде мягкие, полудетские, обрели завершенность и строгость, плоть словно отлилась в форму – он похудел, ссутулился, тощая бородка придала ему сходство с нестеровскими старцами.
– Про себя мне особенно говорить нечего, – потупился он, – и едва ли уместно простому страннику смущать оседлого жителя. Довольно будет сказать, что братья нашли меня достойным и явили мне откровение учителя нашего Льва Николаевича Толстого, гладкий ему путь.
«Гладкий ему путь», вероятно, в терминологии поздних толстовцев означал своеобразный эквивалент «Царства небесного».
– С тех самых пор, как я узнал вас, – продолжал Георгий Васильевич, – я верил, что душа ваша ищет истины. Может быть, и теперь мы встретились не случайно, и вы уже готовы к странствию. Если так, я мог бы рассказать вам в подробности, что такое наш путь к спасению.
Обманывать Ираидиного кузена было последним делом, но Ятя слишком интересовала тайна его ухода.
– Не знаю, готов ли я воспринять ваше учение, но обещаю конфиденциальность…
– Конфиденциальности не нужно, – покачал головой анархо-декадент. – Рано или поздно тот, кто должен к нам присоединиться, и сам постигнет истину. Об этом Лев Николаевич сказал в последнем письме. Иногда довольно лишь толчка, и я готов его дать вам…
– Я ничего не знаю о последнем письме, – признался Ять. – Оно за границей напечатано?
– Оно нигде не может быть напечатано, – улыбнулся странник, – и вам неоткуда знать его. Оно отправлено всего три месяца назад.
Вот так. Нечего ждать откровений от душевнобольных.
– Удивление ваше мне понятно, – без тени снисходительности, но с тихим ликованием благовестника произнес Георгий Васильевич. – Лев Николаевич вот уже семь лет ходит по России, подав всем истинным сторонникам своим великий пример Ухода. Те, кто веровал Льву Николаевичу и поклонялся его прозрениям, поняли призыв великого старца и последовали за ним. Сегодня по всей России не осталось истинных толстовцев, кроме ходунов. Те, что живут в коммунах и смеют именовать себя толстовцами, – оседлые люди, убоявшиеся света правды. Уход – вот главное, что провозгласил Лев Николаевич, и чудесное его бегство – залог истинности Пути.
– Что же, он не умер в Астапове?
– Вернейшие помогли ему скрыться, он ушел стараниями Александры Львовны и Душана Петровича, – радостно кивнул странник. – Скульптор Меркулов изваял гипсовый портрет великого старца в полный рост, статуя и похоронена в Ясной Поляне. Лев Николаевич знал, что ему не будет покоя, пока вся страна следит за его бегством. В Астапове он понял, что иного пути обмануть погоню нет.
– Но ему должно быть уже…
– В августе девяносто лет. Странствие чудесно укрепило дух великого старца. Новые его творения
