– Да уж понятно, – кивнул Хмелев. – Что ж, предупреждение ваше я принял и полагаю разговор оконченным. Время позднее, возраст мой, сами понимаете…
– Не совсем оконченным, не совсем, – прервал его Чарнолуский. – Ответьте мне, Николай Алексеевич: на откровенность не напрашиваюсь, но что вам так-то уж в нас не нравится? То, что мы правописание отменили? Так не верю я, что весь сыр-бор из-за правописания! Вот скажите по совести: разве сравнимы наши меры с тем, что творили Романовы? Разве по доброй воле мы продолжали войну? Разве не мы заключили мир, поднимаем сейчас фабрики, покончили с невыносимой эксплуатацией? Или вам незнакомы условия на питерских заводах (нет уж, минуточку, я договорю), или вы не видели толпы нищих детей на улицах? Мы за полгода больше сделали, чем все последние русские правительства. Или вам, нравилось, когда Распутин у руля стоял? Или вам Николай Кровавый кажется идеалом просвещенного монарха? Что мы сделали-то вам всем, скажите на прощание – и продолжим войну!
– А, – кивнул Хмелев, – вам во время перемирия пооткровенничать угодно… Чтобы потом, так сказать, с утроенной яростью…Что ж, извольте. Я вам короче отвечу, чем вы спросили. Любите поговорить, господин комиссар, – это вам на будущее. Лаконичней надо с нашим народом, он нетерпелив. Так вот: очень уж мне хамские рожи ваши не нравятся. Довольны ответом?
– Оченно вами довольны, барин, – невозмутимо ответил Чарнолуский. – И ведь какой ответ-то безупречный: в иное время самому ответить бы за него пришлось. А теперь-то, в дряхлой немощи, да на положении гонимого, – вполне можно положиться на благородство противника. Ежели не проявит благородства – еще и носом ткнуть: вот как вы с нами, престарелыми страдальцами… Это вам все можно – и выругать нас хамами, и заговор сплести, и пострелять, ежели до дела дойдет. Так ведь?
– Уж вы удовлетворения не хотите ли? – с убийственной иронией произнес Хмелев.
– Куда мне, кухаркину сыну. Удовлетворен сверх меры. А мне урок: впредь с врагом не переговариваться. Ну, честь имею. – Он повернулся идти.
– Сомневаюсь, – вслед ему съязвил Хмелев.
– Меньше сомневайтесь, – обернулся Чарнолуский. – Народ наш не любит сомневающихся.
– Он не из худших, – сказал Хмелев вслух, оставшись один. Он давно научился разговаривать сам с собой, чтобы не сойти с ума от одиночества, – привычка эта возникла лет за пять до Елагинской коммуны. – Но в том и дело, чтобы противостоять дьяволу, когда он ласков, а не когда грозен. Не люби его беленьким, а черненьким его всякий погонит… Провокатором стал пугать. Умник. Он-то знал, кто доносил в Смольный о заговоре.
– Либеральный идиот, – сквозь зубы ругал себя Чарнолуский, сбегая по лестницу. – Ну, хорошо. Неделя – после пеняйте на себя.
Он понял теперь, что Корабельников прав во всем. Ему захотелось немедленно увидеться с ним и как-то загладить сегодняшнюю резкость. В конце концов, единственной его опорой среди петроградской интеллигенции осталась Крестовская коммуна.
– Подождите, – бросил он матросу и быстро, в распахнутом пальто, пошел через мост на Крестовский остров. Машине тут было не пройти – снег еще не стаял. Огни прилукинской дачи приветливо горели среди темного Крестовского, как последний форпост города на краю неоглядной тьмы.
На первом этаже, в жарко натопленной зале, бешено вращались полуголые танцоры. Это козухинская студия под ритмичные прихлопы танцмейстера занималась эквиритмическими танцами. По стенам эквиритмично плясали фантастические тени.
– Корабельникова нету? – спросил нарком.
– Как будто не приходил! – весело блестя глазами, отозвалась прелестная девушка лет пятнадцати, одетая более чем легкомысленно. Вот где были юность, свежесть, надежда…
– Так, так… А где Драйберг и Камышин?
– У себя, – небрежно бросил Козухин. – Второй этаж, шестая дверь.
«Ну, совпадения», – подумал Чарнолуский.
– Добрый вечер, – приветливо улыбнулся он, входя в маленькую, тускло освещенную комнату. – Ну что ж, товарищи. Я пришел к вам с приятной новостью.
– От приятного человека всякая новость приятна, – с мягкой пролетарской учтивостью отвечал Камышин.
– Новость моя та, что миссию свою вы можете полагать оконченной, – сообщил Чарнолуский, пожав руки друзьям-неразлучникам. – Вы свободны, возвращайтесь по домам, присутствие ваше тут больше не нужно. Друзья переглянулись.
– Да вроде как нужно, товарищ народный комиссар, – помявшись, отвечал Камышин.
– Нужно, нужно, очень нужно, – закивал Драйберг.
– То есть как? – оторопел Чарнолуский. – Позвольте, но это решать мне!
– Да вроде как не вам, товарищ народный комиссар, – тем же сочувствующим тоном произнес Камышин. – Мы не вашего подчинения, мы другого подчинения…
– Чьего же? – резко спросил Чарнолуский.
– Да это уж позвольте нам знать, – с внезапной наглостью произнес Камышин. – А то спрашивают, спрашивают… Очень много стали спрашивать, вот и вы туда же, товарищ народный комиссар! Сказано раз, сказано два: не вашего мы подчинения. Ну так и не допытывайтесь, вам же хлопот меньше!
– Вам же меньше хлопот, конечно, – подхватил Драйберг. – Гораздо меньше вам же хлопот, товарищ народный комиссар.
– Вы пожалеете, – серьезно сказал Чарнолуский. Обычно этот переход с добродушно-иронического тона на серьезный, не оставлявший сомнений в грозности его намерений, удавался ему отлично, – но сегодня он уже не сработал с Хмелевым (который попросту опередил комиссара, переведя беседу в иной регистр), а потому обречен был сорваться и во второй раз.
– Очень, очень жалеем, товарищ народный комиссар! – воскликнул Драйберг. – Очень жалеем, но
