– То есть вы предлагаете, – Чарнолуский прищурился, – изъять у них бумагу и на ней издать ваши книги?
– Почему нет? – спокойно ответил Корабельников.
– Знаете что, Александр Александрович, – улыбнулся Чарнолуский, – а ведь статья-то Гувера вас задела глубоко. Ошибочные выступления так не задевают. Кое в чем Гувер, возможно, не так далек от истины. Например, в предположении, что вам и революция-то нужна только для того, чтобы как следует пощипать собственных врагов… а? Корабельников вскочил.
– Ну, знаете… От кого-кого…
– Да сядьте вы, ради Бога! – еще ласковей улыбнулся Чарнолуский. – Посторонних тут нет, про мое отношение к вам вы знаете, так уж имейте терпение дослушать. Я высоко ценю вашу работу. Я знаю, каково вам приходится. Мне одно только не нравится: уж очень вы полюбили запрещать… Поймите, Александр Александрович: победил не футуризм. Победил пролетариат. А культура елагинцев пролетариату, может быть, еще и нужнее ваших настенных росписей…
– Да ведь это все ложь! – шепотом закричал Корабельников. Он боялся разбудить ребенка, которого повели спать. – Они врут на каждом шагу – или вы не видите? Их силком согнали во дворец, для них устроили резервацию, мы собрались в пику им… Вы и дальше хотите терпеть все это?
– Почему же терпеть. Напишите ответ, я уверен, что опубликуют…
– Мой ответ будет – оторвать Гуверу руки, чтобы больше такого не писал.
– Ну, это еще кто кому оторвет, – холодно сказал Чарнолуский. – Он тоже, говорят, детина здоровый.
– Александр Владимирович, пролетариат не для того делал революцию, чтобы ходить в Художественный театр.
– Конечно, нет, – кивнул Чарнолуский. – Пролетариат делал революцию, чтобы ходить в синематограф.
– Вы это всерьез?!
– Слушайте, товарищ Корабельников, – неожиданно жестко сказал комиссар, и в эту секунду Корабельников понял, почему этот смешной оратор и слабый критик оказался в конце концов министром большевистского правительства. – К войне пролетариата за свои права лично вы, насколько я знаю, имеете не самое прямое отношение. И пока еще нарком я, а не вы, – я не позволю вам руками победившего пролетариата сводить счеты со своими литературными противниками и вместо Пролетарской диктатуры устанавливать собственную! Мне эти претензии на то, чтобы быть единственным революционером, до поры забавны, но потом начинают и утомлять, знаете ли! В конце концов, я и сам десять лет мотался по ссылкам и заграницам не для того, чтобы мои дети учили наизусть «ахрр, ахрр, дырбурщил»! Помогаете нам – помогайте, но не ждите содействия во всех своих безумных планах вроде росписи неба в красный цвет. А когда и кого мне запретить, знаю покуда я сам. Если будет нужно, меня поправит партия. Но не вы, товарищ Корабельников, – вы хорошо меня поняли? Не вы будете указывать мне, кого и когда я должен запретить. Он перевел дух.
– Что до двух товарищей, приданных в помощь коммуне, – я решу этот вопрос, если они вам в тягость.
– Не так думал я поговорить с вами, – после долгой паузы хмуро сказал Корабельников.
– Что ж, и неожиданности бывают полезны.
– Александр Владимирович… – Корабельников вдруг посмотрел прямо в глаза Чарнолускому своими огромными, широко расставленными карими глазами. – Я не в обиде на вас – в конце концов, если вам кажется, будто я свожу свои счеты, будет еще случай убедиться, что это не так. Скажите одно, мне действительно нужно знать. Для себя. Я ни с кем не буду об этом говорить, – хотите, поклянусь матерью, это на Кавказе страшная клятва. Ленин… действительно не сговаривался с немцами? А то пишут… это вранье, да? Чарнолуский не отвел взгляда.
– И вы могли допустить?
– Я не знаю, Александр Владимирович, – честно сказал Корабельников.
– Как вы говорите – клянусь матерью? Страшная клятва? Так вот, клянусь вам сыном. Думаю, эта клятва страшнее.
– Спасибо, – улыбнулся Корабельников. – Спасибо. А этих… этих вы все-таки уберите.
«Этих-то я уберу, – думал Чарнолуский, провожая его до двери и неловко подавая пальто. – Остальных куда дену?»
После ухода Корабельникова он посидел в кабинете, глядя в огонь, но вдруг поднялся и стремительно прошел в спальню. Боба, сущий ангел (в кого только?), мирно спал разметавшись. Предрассудки предрассудками, но клясться бы все-таки не надо… Чарнолуский на цыпочках вышел от сына, позвал матроса и спустился к машине, стоявшей у подъезда.
– На Елагин, – хмуро сказал он.
Матрос Елисеев, разбуженный звуком автомобиля, выбежал на крыльцо, вытянулся, козырнул.
– Добрый вечер, – пробормотал Чарнолуский. – Ну, как тут?
– Без происшествий, – пожал плечами Елисеев.
– Ну, ну, очень рад… Хмелев дома?
– Куда денется.
– Он на втором?
– На втором, шестая дверь.
Чарнолуский расстегнул пальто и, слегка задыхаясь (одышка, старость, черт знает что такое), взошел на второй этаж.
