прозрачно намекнул Чарнолускому, что оплот контрреволюции на Елагином пора прикрыть. Ведь они там защищают не свободу (больно много у них было свободы при Николае! – и ничего, терпели), а собственное право считаться героями. Они, кажется, разрешили себе уже все, от прямой клеветы до шантажа, и в борьбе с этим очагом «правой революции» запрещенных приемов не было. Так он думал днем, но вечером земля опять уходила из-под ног – и вместо злобы накатывал мальчишеский, стыдный стыд.
Переезд правительства в Москву тоже не добавил ему радости. Выходило, что они таки боятся, ни черта не веря в собственный мирный договор, за который их разлюбили и те, кто честно пытался полюбить. Корабельников на фронте себя не мыслил, один раз уже обманул судьбу, устроившись после мобилизации чертежником (впрочем, никто уже не ловил уклонявшихся – все бежали кто куда); других могли ввести в заблуждение его зычный бас и челюсть молотобойца, но сам твердо знал, что при виде первого же убитого впадет в истерику, а в бою растеряется, не поймет, где свои, где чужие, – ужас тошнотой подступал к горлу, едва он воображал штыковую или газовую атаку.
Так что на фронт, тем более в плен, ему не хотелось, а между тем переезд правительства означал возможную сдачу города; что еще хуже, он означал трусость комиссаров, в которых Корабельников искренне пытался увидеть новых людей. В Корабельникове сильно было желание работать на власть: вывести Россию в будущее можно было только общим усилием – сто лет дворянской фронды доказали это вполне. Между тем из всех представителей новой власти в Питере остался один Чарнолуский, но у него, как назло, вкусы были самые фармацевтические.
Для довершения картины Чарнолуский придал футуристам двух товарищей непонятного назначения – что-то вроде матросов, обслуживавших Елагинскую коммуну, но с функциями идейных руководителей и чуть ли не цензоров. Согласно идее наркома, именно они должны были осуществлять связь между ним и художниками: визиты крестовцев стали его утомлять. Хотели руководства – получите руководство. Приданные товарищи отличались друг от друга разительно: один был крупный, крепкий, круглый, с крутым розовым лбом и каменным затылком, с вечным окурком на губе и приплюснутой кепочкой на бритой голове; второй – маленький суетливый еврей, хитролицый, юркий. Первого звали товарищ Камышин, второго – товарищ Драйберг, и никто не знал, что эту почти цирковую пару поместили в коммуну по личному указанию товарища Воронова. Товарищ Воронов не стал объяснять Чарнолускому своих мотивов, да Чарнолуский и сам был достаточно умен, чтобы понять: речь идет о вульгарной слежке на предмет благонадежности. Странно было, что никого не прикомандировали к елагинцам, и Чарнолуский боялся дать себе самый простой ответ: там осведомитель, видимо, уже был.
Камышин при ближайшем рассмотрении напоминал не пролетария, а бандита: он слишком часто упоминал о своем происхождении (настоящие пролетарии даже после революции скорее стыдились родословной), чересчур умилялся стихам, в которых не должен был ничего понимать, и навязывался с разговорами. Он без приглашения тяжело входил в комнаты и мрачно говорил:
– Вот, пришел я.
– Вижу, что пришел, – хмуро откликался Льговский. – Чего забыл?
– Да так, мимо шел… Ты как сам-то?
– Все как обычно, – отвечал Льговский.
– А-а, – говорил Камышин и усаживался в кресло. – Ну, ладно, ладно…
– Ты бы шел себе, Боря, – не выдерживал Льговский. – Я работаю.
– А-а, – повторял Камышин. – Так я ж тихо посижу.
– Тебе что, посидеть негде?
– Негде пока. Извини уж. Исайка (так называл он Драйберга) до того всю комнату выстудил, что у тебя прямо Африка, после нашей-то. Погреюсь да пойду. Ты работай.
Льговский умел держать себя в руках, но шумного присутствия этого крупного человека не выносил. Камышин принимался дымить, сопеть, кашлять, ругать спекулянтов, из-за которых в городе табаку не купишь, – рабочее настроение испарялось моментально. Льговский всерьез подумывал о том, чтобы сбежать из коммуны. Как ни скудно, ни выстужено было его одинокое жилье на Васильевском, как ни прекрасны были вечера с товарищами по искусству – присутствие новых насельников портило всю атмосферу. Это было тем противнее, что Камышин и Драйберг представительствовали на Крестовском от лица читателей, ради которых всё. Только теперь Льговский признался себе, что до читателей ему нет никакого дела и лучше бы их не было вообще.
Между собой Камышин и Драйберг общались мало, по крайней мере на людях. Иногда оба исчезали – уходили, видимо, за заданиями в Смольный, где сидели в ожидании переезда остатки правительства, – и возвращались с мешками крупы, которые везли на санках, с заказами на очередной плакат или просто с экземпляром газеты, где несколько строчек было подчеркнуто: их надлежало популярно изложить и проиллюстрировать. Эта система сдачи работы через посредника очень злила Корабельникова, однако товарищи (их иначе и не называли) оказались по крайней мере сносными курьерами. Все готовые агитплакаты исправно вывешивались на Бассейной, Гороховой и Морской.
Как могли дружить, да еще и работать вместе столь непохожие друг на друга персонажи, как Драйберг и Камышин, никто объяснить не мог. Как проводили они день, не участвуя в художественной работе и не умирая со скуки, – половина коммуны искренне не понимала. Лишь однажды, идя мимо их двери, Барцев случайно услышал их разговор: видимо, играли в шахматы.
– А теперь мы вас так и так, – спокойно говорил Камышин.
– А потом мы вас, – тоненько отзывался Драйберг, вероятно съедая фигуру в ответ.
– А потом все-таки мы вас. Барцев не удержался, постучал и заглянул. Товарищи встали ему навстречу.
– Вечер добрый, – прогудел Камышин. – Располагайтесь. Чайку?
– Нет, я на секунду, – ответил Барцев. – Мне показалось, что вы играете в шахматы.
– Нет… это что ж, это так… Разговоры.
Шахматной доски в комнате и впрямь не было. Для Барцева так и остался темен смысл диалога, возобновившегося сразу, чуть он вышел за дверь.
– А потом мы вас, – злорадно обещал еврей.
– А потом мы вас, на столбах, – добродушно посмеивался Камышин. Видимо, за такими проектами они и
