Германии революция, в Италии восстание, а большевики для того только взяли власть, чтобы тем вернее восстановить монархию, – но слух этот, утверждал Извольский, запустили сами большевики.
– Ленин? Еврей, – уверенно говорил публицист. – Поймите, я никоим образом не оправдываю погромов и вообще не приемлю наших жидоборцев, эти кислые щи… но задумайтесь: ведь вся верхушка – еврейчики! Конечно, я понимаю, угнетение и все прочее, хотя не так уж и угнетали… у меня множество друзей в этой среде, и все прекрасно сотрудничали в печати или имели обширную адвокатскую практику… Но положим даже, что угнетение: разве может быть случайностью такой состав правительства, в котором русских не больше четверти? А насчет Ленина лично знаю, наслышан от его же бывших товарищей. По отцу русский, и то сомнительно, по матери еврей. Вы послушайте эту картавость, а главное – посмотрите на жесты, на иудейскую убежденность в своей правоте…
– Слушайте, Илья Васильевич, – не выдержал как-то Казарин, встретив в коридоре Ловецкого. – Вы всех знаете, везде печатались. Этот Извольский, или как его, он что, в самом деле публицист?
– Точно не скажу, голубчик, – сокрушенно покачал головою Ловецкий. – Возможно, что и публицист. Этого добра знаете сколько развелось перед войной? Где-то я его определенно видел. Вертелся по редакциям или на митингах орал – но мордография мне знакома.
– По-моему, он тут не просто так, – многозначительно сказал Казарин.
– А по-моему, он идиот, и только, – кротко отвечал Ловецкий.
– Идиоты-то всех и опасней, – сквозь зубы проговорил Казарин, отходя.
На четвертый день беготни и трепотни Извольского он пошел к Хмелеву.
– Можно к вам, Николай Алексеевич?
– Входите, входите, – добродушно пригласил профессор.
Он постарел за последнее время и как-то смягчился, словно побоище на Смоленском его отрезвило; и странное дело – в этой мягкости чувствовалась большая сила, чем в желчности и ярости, кореживших его в январе.
– Вы, я знаю, простите меня, если что не так скажу, – начал Казарин, усаживаясь (он поколебался, не перекреститься ли на икону, которую Хмелев с первого дня в Елагином дворце повесил в правый угол комнаты, – но решил, что перед серьезным человеком притворяться грешно). – У меня сильные подозрения, что этот наш новый гость – провокатор.
– Не думаю, – нахмурившись, сказал Хмелев. – Провоцировать нас бессмысленно, у них других дел хватает. Что, по-вашему, в Смольном только и думают, на чем нас подловить?
– Очень возможно, – кивнул Казарин. – Они сами теперь не знают, как от нас избавиться: хотели дворец искусств, а получили очаг сопротивления. Самый лучший способ пересажать всю петроградскую интеллигенцию – это спровоцировать нас на выход из берегов.
– Да опомнитесь вы, Вячеслав Андреевич, вон Гувер в «Нашем пути» в каждом номере пишет, что их надо перевешать, – и что ж они, реагируют? Два раза закрыли, редактор поменял вывеску – и пожалуйста!
– Писать про них можно что угодно, они читать не любят. А вот заговор – прекрасный предлог, и заговор они в скором времени слепят, – твердо сказал Казарин. – Своими руками, чтобы тем вернее скомпрометировать нас. Пока мы действуем в рамках закона – убогого, неправого, несправедливого, какого угодно, – мы в своем праве. Но как только они поймают нас на заговоре, а еще лучше бы на спекуляции, – прикроют не только коммуну, это бы Бог с ним, а и всю прессу и всякое инакомыслие.
– Да с чего вы взяли, что он плетет заговор?
– Он постоянно об этом говорит. Вы послушайте его за обедом, как разглагольствует!
– Я не слушаю, я далеко сижу…
– А напрасно! Он только и повторяет: вы, первые жертвы режима… сосланные, запертые… создать оплот духовной борьбы, возглавить движение против извергов! И все это, знаете, так пылко – совершенно в духе большевиков!
– Вы что, предлагаете мне выкинуть его отсюда? – вскинул брови Хмелев. – Но какие мои полномочия?
– Чтобы указать на дверь, полномочия не нужны.
– Вот что я вам скажу, Вячеслав Андреевич, – проговорил профессор серьезно и тихо. – Время теперь такое, что закладывается все на много лет вперед. И повернуть события еще не поздно – я знаю, что говорю. Неужели вы вправду думаете, что они удержат власть? Что. Россия так вот и дастся им в руки? Погодите, будет и сопротивление, и захват Петрограда патриотически настроенной армией, и расправа над всей этой швалью. Громко ликовать не будем, тихо перевешаем. Но – перевешаем, миндальничать не станем. Так вот, пока наши не вошли в город, наше дело – расшатывать их власть изнутри: митинги, разговоры, что хотите. Мы начнем, армия поддержит.
– Вы что, всерьез в это верите? – В следующую секунду Казарин понял, что говорить этого не следовало.
– А если вы не верите, так вот вам Бог, а вот порог, – указал на икону, а потом на дверь профессор.
– Я пришел к вам, чтобы вы выставили провокатора, а вы выставляете меня, – скорбно ответил Казарин. – Впрочем, это логично…
– Нет-с, не логично, Вячеслав Андреевич. Да никто вас и не выставляет. – Хмелев устыдился своей резкости. – Я говорю только, что в решающий момент лапки складывать – грех. Я профессор, старик, половину жизни над русскими летописями просидел, а другую – над «Словом о полку». Сроду пистолета не взял в руки, ружье охотничье только и видел, что у приятеля в усадьбе, – а и то чувствую, что нельзя отсиживаться да играть в постороннего. А вам вдвойне грех, вы молодой.
– И зачем вам этот Изборский… или Извольский?
– А об Изборском в свой черед узнаете. Мне его верные люди прислали. Организатор он дельный, приведет побольше народу, выведем людей на улицы… И послушайте вы меня, голубчик… – Хмелев
