– Но почему ты ничего не ешь?
– Только самоубийцы да узники едят по ночам. Ты же не хочешь, чтобы к тридцати я стала похожа на матрешку? Не волнуйся, мы утром чудесно позавтракаем вместе.
– Странно, – сказал Ять. – Странно все. Он встал и подошел к окну.
– Странно, но ведь хорошо? – спросила она с новой, тревожно-заботливой интонацией.
– Конечно, хорошо, – уверенно ответил он. – Лучше, чем может быть. Это и странно. Понимаешь, совсем вне времени…
– Да, да. Серьезно. Как на маяке. Серое море, и маяк… и на нем мы.
– У Тютчева я больше всего люблю одну строку: «Как океан объемлет шар земной…» Мне, собственно, дальше и не надо ничего знать, наверняка какое-то умозрение, – совсем не помню. Но вот одна строчка – причем, заметь, обязательно неправильная – у него всегда волшебна. Ведь так нельзя сказать, что океан объемлет шар земной. Он объемлет куски суши, но благодаря неправильности получается прямо картина звездного океана, который окружает землю со всех сторон. И океан делается какой-то предвечный, – знаешь, я о таком и мечтал всегда: в нем нет людей, земля еще необитаема, – так, водоросли и какие-то страшные первообразы, морские гады…
– Но люди должны быть. Так что это уже не предвечный океан, а то, что будет после всего. Нас двое осталось, и мы на маяке: иногда я выхожу приманивать этих гадов морских, и ты с ужасом смотришь, как они повинуются мне…
– Выносят тебе жемчуг.
– Да, да, конечно! И ты дико меня к ним ревнуешь.
– Нет, после всего – это слишком грустно. Мне именно нравится, что этот океан – водный, звездный – еще и обещание всего. В нем и так есть уже все…
– В феврале я чувствовала себя тут, как в конце времен, – сказала она, откладывая шитье. – Посмотри, почти незаметно: художественная работа! Просто удивительно, до чего я все умею. С вас, барин, полтинник. В феврале тут хуже всего: кажется, любой питерский холод не так тяжело перенести, как здешний ветер. Чувство, будто никогда уже не остановится – так и будет дуть, дуть, выть, выть…
– Почему ты не уехала в Питер, Таня? – Он впервые спрашивал ее об этом и боялся услышать невыносимое, мучительное, с чем нельзя будет жить. Таня вздохнула.
– Сначала думала пересидеть до ноября, – скучным голосом сказала она. – Тепло и почти сытно. Потом пришли новости про эти дела, которые все вдобавок называли по-разному: я и теперь не очень понимаю, что там произошло.
– Утешься, никто не понимает.
– Вот, а там декабрь – пошли перебои с поездами, ужасные слухи о голоде, о том, что царь убит… И потом, я знала, что будет какой-то толчок и вытолкнет меня отсюда. Может быть, ты приедешь.
– Не говори только, что ты этого ждала.
– Конечно, ждала. Чего же еще мне было ждать.
– Таня, я ведь все равно спрошу, с кем ты была тут.
– Конечно, спросишь. Ты ужасно одинаковый. Тебе всегда будет недостаточно того, что сейчас я с тобой. И всего этого тебе будет мало, – она обвела взглядом комнату, – и этой ночи мало…
– Ах, да Бог с ним со всем, – сказал он, чтобы успокоить ее. – Но ты поедешь со мной обратно?.
– Конечно, поеду. – Она словно удивлялась, как об этом можно было спрашивать вообще, но эта-то пылкость и показалась ему наигранной.
– Не поедешь, я знаю, – подначил он.
– Ну не здесь же оставаться. – Таня пожала плечами. – Конечно, уедем. Я уехала бы к тебе и раньше, если бы только была уверена, что ты не оттолкнешь меня.
– Честно тебе сказать, я и сам бы не уехал, – произнес Ять, закуривая и всматриваясь в темноту за окном. Собаки снова подняли перебрех по всему Гурзуфу. – Что там делать? Здесь действительно дырка в другой мир, ни пространства, ни времени, и все нищи, и у всех все есть – еда берется ниоткуда, уж подлинно Господь посылает… Бегают какие-то милые чудаки вроде Зуева или Свинецкого… Возвращаться не хочется, право. Там такая скука теперь и настолько невозможно разговаривать с людьми – все упирается в керосин, в карточки и в несчастный вопрос, за кого я. А за кого быть, когда там петля, тут удавка… Остались, пожалуй, два человека, ради которых стоило бы вернуться, – старый да малый, и обоих ты, кажется, не знаешь.
– Может быть, и знаю. А кто?
– Один – Клингенмайер, собиратель древностей, а в сущности, старьевщик. С ним я любил разговаривать, потому что он кое-что понимал… А про второго даже я почти ничего не знаю, знаю только, что я перед ним ужасно виноват. И он рассказал ей про мальчика.
– Ять! Мы найдем его, непременно найдем и возьмем к себе!
– У него есть родители.
– Если есть – отведем к родителям. Но скажи на милость, чем же ты виноват? Привел к себе, накормил…
– Мало накормить, надо было уследить. Впрочем, вряд ли тебе все это интересно.
– Ять! – Она вскочила, подошла и спрятала лицо у него на груди. – Отчего ты злишься? Что я не так сделала?
– Все так, я просто понимаю иногда, что нам опять придется куда-то деваться друг от друга. Это ветер.
