– Господи! – Она подняла на него сердитые круглые глаза. – Нет такой идиллии, среди которой тебе вдруг не стало бы тошно.
– Это точно, – кивнул он. – За это-то меня все и упраздняют. Кто ни придет, тот и гонит из азбуки. Вся надежда на Свинецкого: его бы воля – он ввел бы двадцать ятей и за ошибки арестовывал, чтобы вырастить когорту настоящих борцов. Одна беда – когда эти борцы победят, они вообще отменят письменность.
– Да выпустит он тебя, что ты все о нем думаешь!
– Нет, знаешь, его я совсем не боюсь. Как ни странно. – Ять сел на диван, Таня легла и положила голову ему на колени. – На опасность у меня чутье с рождения, а он не опасен. Могу на него злиться, могу смеяться – но чувствую, что он не сила. Такая же лишняя буква, как и я.
– А кого боишься?
– Здесь – никого. – Он гладил ее теплые темные волосы, зарывался в них руками и готов был сидеть так бесконечно. – А в Питере есть кого бояться, и именно поэтому так смешны мне все эти споры – в сущности, между своими. Ведь и среди большевиков полно своих, с которыми вполне можно разговаривать; и среди интеллигенции довольно хамья… Один такой барин жил и на Елагином до раскола – действительно барин, белый, холеный, но удивительно ловкий на всякую работу и страшно приверженный сильной власти.
– Я тоже ловка на всякую работу.
– Ты другая. А впрочем, и в тебе кое-что пугает меня. Ты была бы своей при всех, со всеми.
– Да, но при этом ничьей. Не забывай, пожалуйста.
– Это-то меня и утешает. Так вот, они ссорятся, выясняют отношения, марают друг друга, как только могут, – а те, кого действительно надо бояться, выжидают только момента, когда им можно будет вылезти наружу. Этих я действительно боюсь – потому что для нас еще есть запреты, а для них нет.
– Да разве в запретах все дело? Ты их сам ненавидишь.
– Не в запретах, Боже мой, а… как бы сказать? В бессмысленных условностях, по которым только и узнаешь своего. Без этих условностей, этих своих – я сам уже иногда не знаю, есть ли я на свете или меня вправду упразднили вместе с буквой… Дело даже не в пресловутой вежливости или обращениях на «вы»: простонародье как раз очень вежливо, соблюдает этикет, салфет вашей милости… Я знаю, как извозчики в своей среде презирают того, кто грязнее прочих, или того, кто не выучился господской речи… Как же-с, оченно понимают! Нет, мы скорее как те зуевские альмеки, которые и сами не скажут, зачем все это проделывают. Просто их жизнь оплетена паутиной сложнейших взаимодействий с миром. Не знаю даже, как сказать…
– Ах, что ты объясняешь так долго! Я все это знаю тысячу лет. Почему в детстве иногда кажется, что надо сейчас же открыть окно, или прикоснуться к столу, или переставить стул?
– Да, вроде этого. Некоторые всю религию выводят из таких предчувствий. И знаешь, я помню день, когда тебя встретил: ведь я мог не пойти туда, не хотел – но был какой-то уголек, тлел, тлел и не давал сидеть дома…
– Да. И еще, знаешь, меня очень утешила история, когда некто собирался ехать к другу, но вдруг почему-то, уже в трамвае, почувствовал сильнейшее желание вернуться домой и поменять местами две книги на полке. Зачем, с какой стати? Но он вернулся, пешком пошел домой, переставил эти книги – и тут узнал, что в доме друга внезапно обрушился потолок, как раз в столовой, где они наверняка были бы в эту минуту!
– Ну, это совпадение: может, ему каждый день хотелось вернуться и переставить книги, а один раз это спасло…
– Скорее всего. Но я точно знаю, что слышу какие-то струны. Они словно проходят через меня.
– И грамотность, кстати, той же природы. Я сам чувствую, что, ставя «а» вместо «о», нарушаю что-то в самой ткани мира…
– Ты засыпаешь?
– Нет, просто успокоился. Я всегда успокаиваюсь, когда ты у меня в руках.
– Господи, как мало тебе нужно. Я сошью себе поводок. Надеюсь, в уборную ты меня отпустишь?
– Да, но ненадолго. И спать, скорее спать.
Как ни ужасно в этом признаться, но сны, которые снились ему во всякую ночь с Таней, были не похожи на обычные, заставлявшие Ятя смеяться. Он бывал удивительно счастлив во сне, но только не с ней. С ней все было слишком прекрасно наяву – и потому ночами его не покидало ощущение свершившегося предательства, рокового упущения. Может быть, дело было именно в том, что он не привык к счастью и все время чувствовал себя смутно виноватым за него, – но почти каждую ночь, когда они были вместе, короткий обморочный сон нес ему тоску и тревогу, и Ять просыпался, не чувствуя ни облегчения, ни отдыха. Так и теперь, едва она затихла рядом, спиной к нему, поджав колени почти к подбородку, свернувшись, как зародыш, – он оборвался в такой же тревожный сон.
Во сне он жил здесь, в Крыму, в Гурзуфе, со своим мальчиком, неуловимо похожим на Петечку: это был их собственный сын, сын от Тани, но Таня, как почти всегда в его снах, отсутствовала. Она никогда не снилась ему, и в этом было особенное, деликатное милосердие, за которое он в годы разрыва был благодарен и ей, и силам, ее пославшим. Тани не было, но мальчик был ее, с теми же мягкими черными волосами и круглыми глазами, – мальчик ласковый, нежный, любящий его бесконечно. Ему было лет восемь. Они шли в горный хвойный лес, вроде того, через который он проходил на перевале, – только не в пример более густой и рыжий, осенний. То ли по грибы (он помнил, что в Крыму грибной сезон начинается осенью), то ли попросту гулять, дышать хвоей, – и, как всегда (не только во сне), из самого его страха родилось несчастье. Он знал, что заблудится, что до сих пор плохо знаком с этими местами, – и точно, еще минуту назад за деревьями виднелся поселок, а сейчас вокруг во все стороны был рыжий хвойный лес, и в самой рыжине его было что-то болезненное: не могла теплая, ранняя еще осень так густо выстлать землю сосновыми иглами, так побить холодом кедры. Это был больной лес и больное пространство, из которого надо было любой ценой вернуться в прежнюю, уютную жизнь, – но он и сам не помнил, где и как пересек границу. Задыхаясь, он бормотал какую-то ерунду, чтобы мальчик не почувствовал его страха. Это был пугливый, домашний мальчик, ему мгновенно передавались все чувства Ятя, но он еще не плакал, крепился. Во все стороны было одно и то же – гора, хвоя; спуститься к морю, подумал Ять, там-то уж вдоль берега вернемся, – но и вниз пути не было, ибо склон вдруг обрывался. От обрыва Ять торопливо пошел вверх, таща за собой мальчика, – но вдруг испугался его молчания: он не жаловался, не спрашивал, когда же они
