коротали время.
Девятнадцатого марта, на склоне серого облачного дня, каких немного было той сверкающей весной, Корабельников не выдержал наконец и пошел к Чарнолускому на квартиру.
Он демонстративно не пожелал идти в Смольный, ибо надеялся придать будущему разговору характер частный. Чарнолуский жил на Шпалерной, там же зачастую и вел прием – поток посетителей не останавливался, а после переезда правительства питерцы повалили к нему валом со всеми бедами. Комиссар принимал жалобщиков, накладывал бессмысленные резолюции, объезжал гимназии, где помаленьку возобновлялись занятия, – и нередко ловил себя на мысли, что без Совнаркома ему в городе ничуть не хуже, а то и, страшно сказать…
Добираться с Крестовского на Шпалерную стало делом долгим; Корабельников выбрал путь вдоль Большой Невки с ее набухшим, ноздревато-серым льдом. Никогда еще город не был так грязен. На Стрелке лежала отвратительно раздувшаяся дохлая лошадь. Корабельников прошел мимо, стараясь не вдыхать. Брезгливость была ему присуща в крайней степени, он вечно боялся всякой заразы, и мертвое казалось ему опасней живого. На Невском, однако, он повеселел: тут уже попадались автомобили, проходили люди, кричал мальчишка-газетчик, продававший «Наш путь». Около шести неожиданно, на один час, включилось уличное электричество. Стоя под фонарем, Корабельников развернул газету и на последней странице обнаружил фельетон Гувера «Избирательная слепота», в котором как дважды два доказывалось, что Ленин – немецкий шпион.
«Остается только дивиться на тех господ, – писал Гувер, – которые притворяются гимназистами второго класса, не желая замечать очевидного. Полноте притворяться, гг. Корабельниковы, полноте играть в добродушную наивность! Вам хватило здравого смысла, чтобы понять, где заканчиваются игры и начинается власть, с которою лучше не шутить. Но ежели вам, гг. ниспровергатели, хватило чутья, чтобы оставить ваши протесты и побежать в услужение к столь опасному противнику, у вас должно было хватить чутья и для того, чтобы разглядеть источник большевистской победы. Нельзя же, в самом деле, проявлять проницательность в тех исключительно случаях, когда эта последняя гарантирует вам дровяной паек и временную безопасность!»
Корабельников хотел выбросить газету, но передумал: пригодится. Он осторожно сложил ее вчетверо и сунул в карман брюк. Одно из самых сильных и неприятных ощущений, знакомых человеку, – это внезапное понимание того, насколько сильно его, оказывается, ненавидят и насколько серьезны намерения его врагов. К этому всегда себя готовишь, но каждый раз отчего-то изумляешься: Господи, неужели все настолько всерьез? Стало быть, ни перед чем не остановятся? Стало быть, война? И это при том, что сам я всю жизнь старался не бить ниже пояса, даром что все мои враги – люди куда более толстокожие и благополучные, чем я… (точно так же думает о себе и каждый из них). Значит, война, сказал Корабельников. И нечего миндальничать. И если Чарнолуский не хочет, чтобы над ним издевались в открытую, – он распустит елагинцев и прикроет пару листков, а от нас уберет эту пару гнедых.
Корабельников явился на Шпалерную к семи вечера. Народный комиссар пил чай в кругу семейства, прием был окончен, но футуриста впустили и даже пригласили к столу – крайне скромному как по меню, так и по сервировке. Были пареная репа, о которой нарком произнес небольшой спич («Отчего думают, что она проста? Нет, репа сложна!»), тонко порезанный черный хлеб с маргарином, селедка, а для мальчика – чашка бульону из американского кубика. По статусу нарком имел личную охрану – тихого, ненавязчивого матроса, всю жизнь прослужившего на торговом флоте. Его демократично посадили за общий стол.
Комиссар с нарочитой веселостью в голосе осведомлялся, кто над чем работает и не кажется ли жителям коммуны, что паек недостаточен. Разумеется, увеличить паек было не в его власти, но продемонстрировать заботу о художниках он любил всегда. Наконец ужин окончился, и Чарнолуский чуть более строгим голосом пригласил гостя к себе в кабинет. Кабинет был просторный, с камином, – Чарнолуский вселился в эту квартиру недавно: владелец пришел в Смольный и сам предложил сдать за копейки. Разумеется, Чарнолуский отказался бы – для себя ему почти ничего нужно не было, он и ночевать-то не всегда приезжал, – но семья… измученная жена, Боба, которому все больше нужно места для игр… Почему им хоть год не пожить по-человечески? К тому же он аккуратно платил.
– Ну-с, чем обязан? – сказал он, указывая гостю на диван. – Не делайте только вид, что зашли посмотреть, как я живу.
– И не собираюсь, – ласково пробасил Корабельников. – Я хочу попросить вас, Александр Владимирович, о небольшом подарке. У меня второго апреля день рождения, так вот нельзя ли…
– Разумеется, разумеется! – воскликнул Чарнолуский. – Чем, как говорится, смогу… Он вмиг утратил всю строгость.
– Многого не потребуется, – утешил Корабельников. – Уберите шпионов, Александр Владимирович. Обо всем, что вас заинтересует, можете спрашивать меня напрямик, да и остальные, я думаю, не для того туда съехались, чтобы от вас прятаться.
– Да почему же шпионы? – быстро заморгал Чарнолуский.
– Жаль, – сказал Корабельников и пошел к двери. – Я думал, у нас будет серьезный разговор…
– Хорошо, – сказал вдруг комиссар, наклоняясь подбросить дров в огромный камин. Лица его Корабельников не видел, но догадывался, что выражение фальшивой радости сошло с него, уступив место усталому, но все еще сосредоточенному вниманию. – Допустим, я эту вашу просьбу выполнил. И что вы, лично вы мне скажете о жизни коммуны?
– Я не докладывать пришел о жизни коммуны. Вы при желании и сами можете приехать…
– Ну а все-таки? Я приеду максимум на час, а ведь надо знать изнутри… Чего не хватает, что вас тревожит?
– Тревожит многое, – вздохнул Корабельников. – Вот, не читали? – И достал газету.
Чарнолуский бегло просмотрел фельетон.
– А, Гувер… Дельный господин; надо бы его перетянуть… Ну, и что ж тут такого? Вы должны быть готовы к нападкам, если работаете с нами. Враг сердится, значит, паникует.
– А почему надо обязательно терпеть эту клевету?
– А что же вы предлагаете? – развел руками Чарнолуский. – Расстрелять?
– Расстреливать я никогда не предлагаю, – лениво сказал Корабельников, развалившись на диване. – Я, Александр Владимирович, не понимаю только, почему эта гнусность печатается, а мы ни одной книги издать не можем.
