760, в Кашинском уезде из 2.747 посадских остались в живых 908 человек, в Торжке, Звенигороде, Угличе, Суздале и Твери число умерших было менее числа оставшихся, в Костроме, Нижнем Новгороде и окрестных городах зараза была еще легче, хотя косила народ исправно. Люди от страха разбегались куда попало, а другие, пользуясь общим переполохом, пустились на воровство и грабежи. В самой Москве двуперстники начали возмущать народ и толковать ему, что бедствие постигает православных за еретического патриарха, бежавшего из города в минуту опасности; взволновавшаяся толпа собралась на сходку к Успенскому собору, куда явился посадский Софрон Лапотников и принес икону Спасителя, на которой уже стерлось изображение. Лапотников стал уверять, что образ был выскоблен по приказанию патриарха и ему, Софрону, было от этого образа видение: велено показать его мирским людям, чтобы все восстали за поругание икон. Вскоре какая-то женщина из Калуги стала кричать всенародно, будто ей тоже было видение, запрещавшее печатать исправленные по указаниям киевских еретиков книги. Так как строгий патриарх не давал спуску тунеядцам-священникам, то многие из них находились в Москве под запрещением, а теперь, пользуясь случаем, являлись повсеместными возмутителями толпы. Оставленный в столице князь Рыбин-Пронский с большим трудом успокаивал народ, но вопрос о состоявших под запрещением священниках был настолько важен, что старосты и сотские московских сотен и слобод, не приставите к мятежникам, били челом патриарху ради всеобщего упокоения, чтобы он разрешил служить опальным священникам, так как множество церквей остается без богослужения, некому напутствовать умирающих и погребать мертвых. В ноябре 1655 года Алексей Михайлович возвратился торжественно из похода в Москву и был встречен тремя патриархами: Всероссийским, Александрийским и Антиохийским; достигнув лобного места, при колокольном звоне и пушечных выстрелах царь приказал спросить весь мир о здоровье; вся несметная толпа народа гаркнула “многие лета” государю и поверглась на землю. Освобожденный от забот регентства, Никон получил от благодарного царя официальный титул Великого Государя и материальную поддержку для осуществления своего давнишнего желания: создать монастырь на том безлюдном островке Кие, на который был выброшен более двенадцати лет тому назад монах Никон, бежавший с Соловков. Действительно, в 1656 году на месте деревянного креста, когда-то водруженного двумя беглецами, лично патриархом было положено основание Крестному монастырю “Ставрос”. В том же году была окончена в Москве постройка каменного патриаршего дома (ныне синодальная контора), а при ней церковь Двенадцати апостолов, выстроенная по образцу Константинопольской того же названия, и Крестовая палата, где происходили церковные соборы, а теперь совершается мироварение[9]; последний собор был в 1720 году.
Занимаясь хозяйственными делами, Никон не оставлял без внимания и государственные дела. Приехавший в Москву имперский посол Алегретти, родом из Рагузы и свободно говоривший по-русски, сумел повлиять на патриарха, не любившего протестантов, и на тогдашних дипломатов: окольничего Хитрова и думного дьяка Алмаза Иванова; они втроем приложили все усилия, чтобы окончить военные действия против Польши и начать их против Швеции, король которой, Карл-Густав, покорил почти все коронные польские земли. Уже 17 мая 1656 года царь, убежденный “собинным другом”, приказал объявить разрыв шведскому посланнику Густаву Бельке, а в Вильно послал договариваться о мире князя Никиту Ивановича Одоевского. Тем временем Никон вынужден был написать всенародную грамоту, в которой убеждал не верить размножившимся до невозможного различного рода прорицателям и сновидцам, доказывая текстами из Священного Писания, что убегать от моровой язвы и вообще от бедствия вовсе не составляет греха. Но голос далеко и высоко стоящего патриарха заглушался священниками-двуперстниками, хранителями и ревнителями древнего благочестия, и народ больше верил врагам Никона, жившим среди народа, чем ему.
Богослужебная реформа, серьезно задуманная Никоном, исполнялась добросовестно ученым Епифанием Славинецким, на знания и честность которого приходилось полагаться безусловно, так как контролировать его было некому. Между тем, исправленные Славинецким богослужебные книги употребляются до сих пор без изменений не только в России, но и в славянских православных землях. Были изданы: “Служебник” с предисловием Славинецкого, “Часослов”, обе “Триоди”, постная и цветная, “Следованная псалтырь”, “Общая минея”, “Ирмолог” и “Новая Скрижаль” с объяснением литургии. Вместе с исправленными богослужебными книгами необходимо было издать также церковные законоположения в исправленном виде; с этою целью Славинецкий перевел “Правила св. апостолов”, “Правила вселенских и поместных соборов”, “Номоканон” Фотия с толкованиями византийских юристов Вальсамона и Властаря, наконец, “Собрание церковных правил и византийских гражданских законов” Константина Арменопуло. Покончив с юридическим отделом, неутомимый труженик обратился к писаниям св. отцов и перевел много сочинений, из которых некоторые были уже давно известны и любимы в славянских переводах, и тем нужнее было издать их в более правильном виде; сюда относятся четыре “Слова Афанасия Александрийского”, пятьдесят “Слов Григория Богослова”, “Беседа Иоанна Златоустого на пятидесятницу”, “Беседа Иоанна Дамаскина о православной вере” и “Слово о поклонении иконам”. Кроме того, ввиду безобразного искажения жития святых, Славинецкий перевел и напечатал жития Алексея Божьего человека, Федора Стратилата, великомученицы Екатерины и других. Не ограничиваясь в своих переводах одними религиозными сочинениями, Славинецкий оставил немало переводов светских сочинений по истории, географии, педагогике и даже анатомии.
При этом необходимо заметить, что литературное достоинство переводов ученого иеромонаха не могло особенно привлекать даже читателей; в переводе богослужебных книг встречаются тяжелые и неудобопонятные обороты, а уж тем более – в его самостоятельных произведениях. Вот образчик его слога в одном из поучений: “Изсеките душевредное стволие неправды богоизощренным сечивом покаяния, искорените из сердец пагубный волчец лукавства, сожгите умовредное терние ненависти божественным пламенем любви, одождите мысленную землю душ небесным дождем евангельского учения, наводните ее слезными водами, возрастите на ней благо-потребное былие кротости, воздержания, целомудрия, милосердия, братолюбия, украсьте благовонными цветами всяких добродетелей и воздайте благой плод правды”. В переводах его слог еще более неясный: “Всяка икона изъявительна есть и показательна, яко что глаголю, понеже человек ниже видного, нагое имать знание телом покровенней души, ниже по нем будущих, ниже местом расстоящих и отсутствующих, яко местом и летом описанный к наставлению знания и явление и народствование сокровенных, примыслися икона всяко же к пользе и благодеянию и спасению, яко да столиствуем и являемым вещем раззнаем сокровенная”. Как переводчик Славинецкий злоупотреблял буквалистским методом и хотел переводить как можно ближе к подлиннику, но, вместо того, чтобы передавать смысл подлинника оборотами, свойственными русско-славянскому языку, он создавал произвольно славянские слова на греческий лад и вводил в славянскую речь греческую конструкцию. Заметим здесь, кстати, что Епифаний Славинецкий умер в Москве 19 ноября 1675 года.
Глава VII. Разрыв и отречение
Царь Алексей Михайлович пробыл на войне с 18 мая 1654 по ноябрь 1655 года, и эти полтора года лагерной жизни, проведенные вне Москвы, покинутой первый раз в жизни, в совершенно новой обстановке, оставили глубокий след в характере царя. Он сбросил с себя прежнюю сдержанность и из богатого помещика, каким он, в сущности, был первые годы правления, постепенно превратился в царя; не теряя своего обычного добродушия, Алексей Михайлович сделался недоверчивее, реже стал появляться народу и после московских мятежей принял целый ряд предосторожностей: так, царское жилище постоянно охранялось вооруженными воинами, никто не смел подойти к дворцовой решетке, никому не дозволялось подавать прошение царю лично, при выезде царя окружали стрельцы. В заключение всех мер был создан приказ тайных дел, положивший начало тайной полиции. Между тем, лагерная жизнь, где господствовала большая дисциплина, чем в боярской думе, приучила царя быть самостоятельнее, он проникся убеждением, что он – верховный властелин земли русской, тем более, что успехи оружия покрывали его славою, а регент, оставленный в Москве, по всем важным вопросам посылал гонцов в лагерь к царю. Идея самодержавия развивалась при самых благоприятных условиях, а особенно после провозглашения царя в Вильно великим князем Литвы. По возвращении в Москву Алексей Михайлович был искренне убежден, что в нем одном Россия имеет залог своего благоденствия и дальнейшего развития, что он один, самодержавный царь, может справиться с тяжелой задачей управления страною; это было тем более справедливо, что его окружали бездарности и посредственности, умевшие только спорить о местах и алчно кидаться на царские подачки. Естественно, что первое же столкновение с “собинным другом” оставило в царе неприятное впечатление, и если он не распорядился круто, во вкусе Ивана IV, то виною была его нерешительность, от которой он не смог избавиться за всю свою жизнь и чем умело пользовались окружающие. Столкновения
