тоже довольно смешной машины.
Грешный мой язык
Почин Совета Европы отказаться от слов «отец» и «мать», заменив их универсальным «родитель», кажется мне поистине великим, но недостаточно радикальным. Конечно, любой намек на то, что мать женского рода, а отец — мужского, лишний раз напоминает о различии и, следовательно, неравенстве полов.
Конечно, для матерей безумно унизительна сама мысль о том, чтобы быть только матерями, то есть ограничивать свое земное предназначение кухней, детской и церковью. Обращение «отец» в русском контексте вообще оскорбительно — так поддатый сосед в трамвае обращается к любому пассажиру старше сорока. Не говорю уже о многочисленных коннотациях слова «мать», слишком актуальных для русского слуха. Хотя если уж речь идет о русских коннотациях, следовало бы запретить практически весь язык, ибо у нас нет слова, вокруг которого нельзя было бы выстроить обсценную конструкцию.
Как в классическом анекдоте про мастера, обещающего вступить в половую связь с подмастерьем, матерью подмастерья, заводом, планом и деталью. К этому, собственно, я и веду: запретить язык, ибо это первейший источник неравенства. Я не говорю уже о таких прямо дискриминационных терминах, как «мужчина» и «женщина», — ясно же, что любой, называющий женщину женщиной, мечтает запереть ее в четырех стенах и заставить вытирать детскую попу.
Любая продвинутая феминистка скажет вам, что материнство к этому только и сводится, а все высокие слова о священном долге матери и самом дорогом на свете слове «мать» придумали мужчины — исключительно для того, чтобы заставить женщин сосредоточиться на попе. Трудно, правда, будет все это объяснить крошечным европейцам, которым теперь вместо слова «мама» придется, вероятно, говорить «Евросоюз». Но ради равенства полов они постараются.
Итак, долой «мужчин» и «женщин»: только «европеец». Не знаю, правда, как справиться с этим в России: у нас ведь есть категория рода. «Европеец» или даже «гражданин» — опять мужской шовинизм. Видимо, надо придумать для обозначения человеческой особи слово среднего рода: «Вы, вы! Это! Да, я к вам обращаюсь. Не подскажете, как пройти в ближайший дурдом?»
Само собой, любая оценочная терминология упраздняется автоматически. «Красивая девушка» — пардон, «красивое девушко» — унижает некрасивое, которое стоит рядом, слышит это и может быть травмировано. «Хорошее фильмо» — но то человек, которое сняло нехорошее, может обидеться и покончить с собой, особенно если оно девушко или женщино.
А потому большинство качественных прилагательных следует вычеркнуть из языка, удалив также почти все цветовые: красное намекает на коммунизм, голубое — понятно на что, черное — на афроамериканцев, белое — на расистов, зеленое — на экологов, а коричневое — на то, что я обо всем этом думаю. Вообще, если уж идти до конца к правильному и справедливому миру, где царит политкорректность, — разумную речь следовало бы упразднить уже по одному тому, что одни владеют ею лучше, а другие хуже.
Сразу же ясно по выступлениям отдельных феминисток или монологам некоторых мачо, что оно такое безнадежное идиотко, которого не вылечит никакой Евросоюз. А потому оптимальным состоянием любого социума будет возвращение в ту доисторическую эпоху, когда большинство эмоций выражалось универсальным звуком «Ыыы» и соответствующими жестами волосатых лап. Родитель, роди меня обратно.
Новые вечные
Владимир Путин и Сильвио Берлускони — два политика, в чьей взаимной симпатии сомневаться не приходится — при очередной встрече обсудили проблему долголетия. Берлускони капитально вкладывается в научные разработки, которые скоро позволят человечеству доживать до 120 лет, — патронируемые им биологи работают и над этим.
Меня, правду сказать, не слишком интересует перспектива политического бессмертия Путина и Берлускони, поскольку итальянцы и россияне уже смирились, кажется, с бесконечным пребыванием этих людей наверху вне зависимости от того, как называются их должности. Увлекательнее другое: что это будет за человечество, научившееся жить до 120 лет? Очевидно, что продление жизни станет доступно лишь элите, несомненно и то, что жизнь прочего населения ухудшится и сократится за счет нового перераспределения ресурсов: жрать-то им надо будет, этим новым бессмертным?
Что касается их интеллектуальных перспектив, уже Свифт, выдумав знаменитых струдльбруггов — рожденных бессмертными, — усомнился в выигрышности этого билета. По его версии, после 90 наступает почти неизбежная деградация, а после 100 — растительное существование. Есть, правда, шанс, что у отдельных счастливцев умственные способности сохраняются и в глубокой старости, но лишь при условии изначально развитого интеллекта и регулярной умственной работы, а насколько наши элиты к ней склонны, видят все. Так что старческая мудрость им не светит, и счастливое новое человечество будет выглядеть поистине жутко: в нем будет процентов двадцать дряхлых маразматиков и процентов восемьдесят простых людей, живущих ярко, но скудно и кратко.
Хороша ли жизнь, при которой сам ты ничего толком не можешь, а все тебя при этом, мягко говоря, не любят? Достойна ли жизнь, для продления которой ты без всякого на то права пользуешься чужим ресурсом? Приятно ли бесконечно дотлевать, вертясь в кругу повторений, испытав все и панически боясь перейти на следующий виток, на котором, как знать, нас ждут радости более высокого порядка? Хорошо ли, наконец, покупать физическое бессмертие, заранее отказываясь от посмертной славы — ибо можно себе представить, какую память оставят по себе эти 120-летние властители и богачи, давно не могущие связать двух слов?
Перспектива, короче, такова, что всякий приличный землянин отвернется от нее с ужасом: жить и вечно бояться умереть, простите, так же нелепо, как совокупляться и панически бояться кончить. Однако существует особая порода людей, которые как раз неспособны вовремя уйти: сама мысль о том, чтобы в какой-то миг оставить мир или хотя бы власть, для них невыносима. Их сознание не вмещает такой возможности. Они в принципе не способны оценить красоту своевременного ухода, законченной биографии, свершившейся политической карьеры: они верят только в то, что им, коль уж они пришли, надо быть всегда. И потому они обречены на худшее, что может произойти с политиком или обывателем: они рискуют пережить свое время и не заметить этого.
Хочу ли я такого бессмертия? Не знаю. Терять жизнь в самом деле довольно страшно. Но у политиков по крайней мере есть уникальный шанс, прекрасная репетиция: уступить власть. И убедиться, что мир без нас не так уж плох, да и нам без него, возможно, еще светит кое-что интересное.
