жизнь не исправится, если на каждый случай написать закон.
Жизнь улучшается, когда в обществе пристойная атмосфера. А где у детей и родителей равные права и обоим предлагается решать спорные вопросы в суде — там нехорошо. Дети — хочу верить в это — не получат избирательного права. Детям не будут продавать табачное и спиртное. А тот факт, что ребенка нельзя бить, вообще не подлежит юридической регламентации, ибо самоочевиден.
Чем больше таких очевидных вещей прописывается в законах, тем ниже уровень общества, подтверждающего, что моральных тормозов уже ни у кого не осталось: существуют только государственные. Скоро закон предпишет полякам не чавкать за едой и сморкаться в платок. В России этот процесс тоже идет — вон президент подписал указ о запрете пьянства за рулем. Как будто других проблем не осталось в принципе.
Государству ни в коем случае нельзя законодательно провозглашать очевидное, ибо это вернейший способ вызвать у подданных внутренний протест. Страстно надеюсь на то, что у отечественных родителей табу на избиение детей имеется и так. Равно как и у детей глубоко в подкорке сидит запрещение стучать на родителей.
Молебен целебен?
Сеть кишит разговорами о том, что прежде в России, точнее, в СССР на пожары реагировали адекватно, осуществляли мелиорацию, ирригацию, лесоохрану и прочее, а в нынешней умеют только молиться. Мыслящих людей ужасно оскорбляют молебны против засухи, молитвы о дожде и прочие духовно-государственные мероприятия. Многим это представляется откатом в пещеру, и сам я грешным делом порой прихожу к сходным выводам.
Но, задумавшись, я обнаруживаю в происходящем скорее плюсы и признаюсь в этом, хотя отчетливо сознаю, какие вызову громы на свою голову. Торжество позитивизма — просвещения, материализма, научного мировоззрения и прочих замечательных вещей, с которыми с XVII по XX век отождествлялся прогресс, — не привело ни к чему особенно хорошему.
То есть благодаря прогрессу человек полетел в космос, изобрел мобильный телефон, не говоря уж о сверхзвуковом самолете и проверенном электроникой презервативе, но кое-чего весьма существенного он при этом лишился.
Сторонникам чистой науки и вертикального прогресса хотелось бы напомнить, что помимо всех этих необходимых приспособлений материализм привел к необратимой деградации человека, к монструозному марксистскому миропониманию, в котором все лучшее в человечестве и истории оказалось вытеснено в надстройку.
В конце концов, фашистское и социалистическое государства, полпотовская Камбоджа и маоистский Китай тоже были детищами Просвещения, хотя отцы, возможно, и не признали бы таких отпрысков. Борьба за вольномыслие, ненависть к религиозным предрассудкам и жирным монахам привели к тому, что из христианской эпохи человечество провалилось в язычество, в нижний этаж, в подвал, в примитивный магизм и поклонение идолам.
Язычество, как это всегда бывает в истории, окрепло, поумнело, обзавелось человеческим лицом (лицом современного Запада, скажем), но язычеством быть не перестало. Человек устроен так, что обречен чему-нибудь поклоняться: это, так сказать, родимое пятно, доставшееся ему от божественного происхождения. «Если Марс, и на нем хоть один сердцелюдый» — он так же не может не задирать глаза к небу, как не может не есть, не пить, не влюбляться и т. д. Если он не захочет поклоняться сложным вещам, будет поклоняться простым — ничего не поделаешь.
Отпадение прогрессистов от христианства привело не к духовному раскрепощению или феерическому расцвету нравственности, а к тому, что вместо креста стали молиться и кадить станку, микроскопу или пистолету. Разумеется, сегодняшний молебен выглядит беспомощнее и попросту глупее когдатошней ирригации. Разумеется, ирригация не перестает быть насущной необходимостью, но качественную ирригацию без веры во что-нибудь важное не осуществит даже матерый профессионал.
А сегодняшние молебны при всех их издержках, при нашем государственном православии и обилии откровенно глупых или корыстных священнослужителей — все-таки не деградация, а первый шаг из тупика. Ребенок всегда выглядит смешнее и глупее старика, но умному понятно, что у старика будущего нет, и в этом главное преимущество ребенка.
«Молебен в засуху мало целебен», — писал Маяковский. Но не худо бы помнить, как кончил он и его страна-подросток. Вот о чем я думаю, читая проклятия постсоветских ученых и технократов в адрес нынешних молящихся. Польза от молитвы сомнительна, но бывали случаи, когда она помогала. Случаев же, когда чему-нибудь помогали высокомерие, презрение и абсолютная вера в свою плоскую картину мира, не знаем ни я, ни история.
После героя
Двадцатилетие со дня смерти Виктора Цоя в нелепой автомобильной катастрофе вызвало новый виток споров о том, почему именно Цой стал последним российским рок-н-ролльным героем и кто мог бы сегодня занять эту нишу.
Судьба Цоя словно кроилась по классическим лекалам без всякого его участия. До полного соответствия канону не хватало только гибели на взлете, ибо представить Цоя преуспевающим гастролером отказывалось самое циничное воображение. Полное соответствие текста и судьбы, образа и музыки, репутации и поведения — это мрачное чудо в России больше не повторялось.
У нас вообще некоторая засада с героями, способными дотягивать в жизни до собственного творчества. С этим же связано почти полное отсутствие духовных авторитетов. Цой таким авторитетом был, а после смерти стал для многих полноправным идолом. В роке нашем было всего три персонажа, чье жизненное поведение неразрывно с творческим: это Цой, чей главный цвет с самого начала был черным, цветом асфальта и городской московской ночи.
Это мерцающий, как петербургская ночь, БГ с его установкой на жизнь, но иррациональную и как бы потустороннюю, с манерой отвечать не на конкретный вопрос, а на все вопросы сразу, со стратегией вечного иронического ускользания, которая в России тоже работает, и с неизменным мужеством личной саморастраты, которая, однако, не подчеркивается. А третий такой герой — Илья Кормильцев, который эти стратегии странным образом сочетал, и до какого-то момента ему удавалось сохранять ироническую дистанцию между текстом и судьбой, но русская жизнь изменилась, и небо стало давить сильнее. Кормильцев ушел почти одновременно с Егором Летовым, который, однако, был слишком маргинален для ниши полноценного рок-героя: Летов — это для немногих. Десятки тысяч — да, для них он и был последним героем, но подпольная жизнь и смерть Летова — совсем не то, что огненный, метеоритный след Цоя.
Вопрос же о том, кто мог бы сегодня сменить Летова, кажется мне все-таки бессмысленным: ниша-то разве осталась? Сегодняшняя русская жизнь и не предполагает героя — большинству он нынче просто смешон. Всерьез подражать? Искать ответы на последние вопросы? Оксана Акиньшина, сыгравшая молодую фанатку Цоя в «Сестрах», точно заметила: нишу рок-кумира занял сегодня шоумен, а шоумену принципы не
