— не значит повлиять. Мы вон голосуем, и толку? В России все отлично знают, что работает здесь только закон, сформулированный Павлом I: «Дворянин здесь тот, с кем разговариваю я, и только до тех пор, пока разговариваю». Чем больше процент людей, реально рулящих государством или, по крайней мере, способных нечто в нём изменить, тем жизнеспособнее режим, тем мобильнее он при случае реагирует на перемены. И тут выясняются любопытные вещи: в либеральной вроде бы Грузии круг людей, принимающих решения, ничтожно мал — и степень их влиятельности определяется близостью к президенту. На Украине этот круг значительно шире — именно поэтому власть перманентно шатается, а страна живёт и даже что-то производит. В России круг стремится к точке — мы не убеждены даже в том, что право что-либо решать есть у президента страны. А если честно — не уверены и в том, что решения принимает премьер. Россией правит логика истории, и от частного человека с его убеждениями и намерениями не зависит тут вовсе ничего. Иными словами, успех страны зависит от количества личностей наверху — людей с убеждениями, программами, узнаваемой внешностью и внятной речью. В нежизнеспособных странах такие люди вытаптываются верховной властью из страха конкуренции. Любопытно, что при якобы авторитарном Буше таких людей в американской власти больше, нежели при либеральном Клинтоне. Глуп или умён сам Буш, но администрация у него талантливая. Об этом свидетельствует даже такой его убеждённый противник (из бывших соратников), как Скотт Маклеллан.
Второй критерий ещё проще: это адаптивность, способность перестраиваться сообразно обстоятельствам. Вроде бы с виду это всё та же демократичность: ведь только демократия сама себя лечит, умудряясь иногда снимать проблемы до того, как они вырвутся наружу. Но тут-то и таится самое интересное: Европа перестраивается с огромным трудом — не зря она так запаниковала, столкнувшись с бунтом пригородов. Способность Америки оперативно реагировать на вызовы под вопросом — единой антикризисной программы нет до сих пор, противоречия обостряются, вместо монолитной нации сентября 2001 года — расколотая нация — 2008. А вот насчёт России у меня прогноз скорее оптимистический: население здесь лишено каких-либо принципов, у власти их и того меньше, зато приспособляемость у всех необыкновенно высока, позвоночник гибкий, в голове флюгер. Мы умеем крутиться, как подсолнух за солнцем. Обратите внимание, как мгновенно перестроилась русская политическая риторика в августе 2008 года, сколько в ней появилось уверенности и наглости, — и как быстро всё это сменилось разговорами об интеграции, когда России дали понять, что у элиты могут начаться неприятности. Чего у нас не отнять, так это текучей протеичности, способности быть любыми: Лукашенко больше 10 лет был нашим лучшим другом, но стоило ему недостаточно активно поддержать нас в том же августе 2008-го — и в его огород полетели полноценные булыжники. У нас нет ни постоянных врагов, ни сколько-нибудь верных друзей; мы постоянно повторяем мантру, что наши вернейшие союзники — армия и флот (с поправкой на новые времена — нефть и газ), но с другими государствами дружить не умеем, потому что вместо друзей у нас интересы, и именно это называется прагматизмом. Если Россия не особенно устойчива по первому параметру — то есть зависит от ничтожного числа людей, чья власть практически абсолютна, а убеждения размыты, — то по второму у неё нет равных: она перестраивается по первому требованию, а иногда и до него. Я не знаю в сегодняшнем мире страны, более готовой в любую секунду сменить убеждения, политику и методы на прямо противоположные.
И это обещает нам долгую, хотя и не очень счастливую жизнь.
Кому повезло с президентом?
В: Кому повезло с президентом?
О: Как всегда, Америке.
Вот они стоят передо мной, как живые, их так часто показывают по телевизору, что реальность, кажется, ничего уже не добавила бы к сложившемуся представлению. С одним из них я пил чай, другого видал на предвыборном митинге — прочие впечатления, так сказать, дистанционные. Правда, я читал их книжки. Публицистику одного и подборку речей другого. Вот они, два юриста, почти ровесники — большой черный и небольшой белый, Обама и Медведев, если кто еще не понял. Я не собираюсь, конечно, сравнивать двух президентов, которым досталось рулить в эпоху всеобщего кризиса. Я даже допускаю, что по итогам их президентств Обама может оказаться на свалке истории, а Медведев в худшем случае тихо сойдет с арены, а в лучшем окажется в полном шоколаде. В нашем контексте даже Черненко запомнился как милый такой персонаж — потому что ничего от него не зависело и править можно было, не приходя в сознание. Все это понимали. Когда власть ничем, кроме собственной риторики, реально не управляет (имею в виду не частные экспроприации, слияния, поглощения и пр., а большой исторический процесс) — ее и обвинить, собственно, не в чем.
Но я хотел про Обаму, потому что про него интереснее. У него как раз вилка огромная — он войдет в историю либо великим деятелем, либо совершенным ничтожеством. Потому что у американцев сейчас примерно такая же ситуация, как в первой половине 30-х: сравниваю не депрессии, а степень исчерпанности парадигм. Рузвельт предложил не то чтобы социалистическую, но национально- объединительную программу, и Обама должен сделать то же самое. Предложить универсальные ценности. Привлечь внимание к бесправнейшим. Внушить новые основания для самоуважения. И пока — судя по его риторике — он справляется отлично. Точно чувствует, в какую сторону перекос. Понимает, как его выправлять. Дельно предлагает понизить количество юристов и повысить — инженеров. Ругает на чем свет стоит систему здравоохранения. Справедливо замечает, что в Америке хорошо спекулянтам и плохо рабочим. Короче, помаленьку возвращает мир к реальности. При этом он не ругает клерков и биржевых спекулянтов, весь средний класс, чьими усилиями надулся финансовый пузырь. Он не говорит (как говорили они сами в свое время всем остальным): «Ваше время прошло». Он напоминает, что не время разъединяться, потому что и страна называется «Соединенные Штаты».
Это и есть нормальный ответ на кризис: инновация. Вспомните, ведь в 1961 году в СССР были серьезные трудности с продовольствием. Была грабительская, по сути, деноминация. Были серьезные трения в руководстве. А что мы помним о 1961 годе? Что Гагарин полетел. Страна вылезет из любого кризиса, если будет постоянно напоминать себе, что она — великая. Возбудительные речи и самовосхваления тут не срабатывают. Надо ставить себе великие задачи и триумфально их решать. Причем задачи эти могут быть совершенно непрагматическими, вроде того же космоса (когда он стал рутиной, а ничего взамен не нашлось — советский проект немедленно сдулся). Избрать первого черного президента — проект, вполне совместимый с запуском Гагарина в космос. А первый он, кстати, не только в расовом смысле (который вообще играет десятую роль для всякого разумного человека). Он еще и первый писатель, избранный американским президентом, причем писатель настоящий, не просто партийный публицист: он три года писал «Мечты моего отца», специально брал грант Чикагской юридической академии, чтобы съездить в Кению и на Бали и изучить некоторые аспекты расовых проблем; и на Бали не отдыхал, а опрашивал коренное население, которое туристы обычно не замечают вовсе. Кроме того, он первый социальный работник на этом посту — по крайней мере, с начала ХХ века. Не партийный чиновник, не магнат, не бюрократ — обычный организатор социальной взаимопомощи из Чикаго, и довольно эффективный, судя по степени его популярности в городе. Вы скажете — этого мало для успешного президентства? Но покажите мне хоть один реальный успех нашего президента, кроме чисто административного лоска, которым отличалась при нем работа путинской администрации.
А чем отвечает на кризис Россия? Инноваций — ноль, зато налицо консервативнейшая и абсурднейшая мера. Давайте-ка увеличим президентский срок до шести, а парламентский — до пяти лет. Похоже на послебесланную меру, которая не ужаснула только самых толстокожих: у нас тут террор, так давайте в ответ отменим выборность губернаторов!
Где имение, а где наводнение? Почему на любой вызов надо отвечать укреплением той вертикали,
