– По родным просторам, – перевел Игорь. – Сейчас вы увидите гостеприимные края, в которых… как бы это поточней… не будет ни грусти, ни вздохов, ни евреев, ни греков…
– Ни печали, ни воздыхания, ни эллина, ни иудея, – подсказала Катька.
– Да, точно. Мы рады приветствовать вас на нашей планете и сейчас покажем вам чудеса нашего животного мира.
– Что, синий вол, исполненный очей? – не удержалась Катька.
– Да ну, – сказал Игорь. – Все это скучные песни Земли.
Зазвучала тревожная музыка, она лилась отовсюду, пульсировала, мягко ударяла в барабанные перепонки, – гудела сама земля, и по гулкой, звонкой, сухой степи мчалось стадо небывалых существ, которых Катька узнала сразу, хотя и не видела, конечно, никогда в жизни. Это были лошади – но и не совсем лошади: тоньше, грациозней, стройней тяжелого земного коня, они неслись по жесткой колкой траве и отличались от привычных очень мало. Все дело было именно в тонкости, незаметности отличий: чуть острее уши, чуть меньше голова, чуть длиннее шея. Лошади были молодые, горячие, шоколадного цвета. Они бежали очень быстро и необыкновенно легко, словно сила тяжести, пригнетавшая их к земле, вдруг уменьшилась раза в полтора. Следом так же грациозно, помахивая длинными хвостами и победно трубя, пробежали слоны – легкие, поджарые неземные слоны, беловато-серые, как небо над степью; чувствовалось, что бегать им нравится. Они радостно подпрыгивали и громко трубили – хотя звук был совсем не похож на земной рев слона: скорей это была серебряная труба. На одном слоне сидела девушка совершенно земной внешности, разве что лицо чуть подлинней да глаза немного навыкате; она мягко пришпоривала гордое животное, и гордое животное, мягко пришпоренное, издавало гулкое гули-гули, похожее на голубиное.
Музыка изменилась – замедлилась, смягчилась, хотя мотив не изменился; он был немножко похож на заставку «В мире животных» – но заставка «В мире животных» показалась бы на его фоне невыносимо грубой и навязчивой. Звуки были легкие, высокие, эоловы – и постепенно затихли, уступая место голосам дикой природы. В небе летел большой полупрозрачный ангел, оказавшийся при ближайшем рассмотрении местным орлом. Сквозь его нежнейшую плоть просвечивали хрупкие кости. «Он альбинос?» – «Да нет, у нас все такие». Стая белых ворон радостно окружала орла, он словно дирижировал ими, плавно и страстно взмахивая крыльями, – и из вороньих клювов изливалась тихая песнь, похожая на плеск кристальной воды в хрустале, на позвякиванье льдинок в серебре, на постукиванье самого чистого дождя по самому синему стеклу. Внизу водили хоровод жуки-олени, с ветвистыми хрупкими рогами; жуки-скарабеи катили перед собой шары из чистого золота («жук-золотарь, у нас там полно этого добра»), и бабочка с размахом крыльев ненамного меньше орлиного взлетала с широкого горного плато и парила над пропастью, как дельтаплан. На крыльях у бабочки была реклама «Альфа-колы» («Специально вывели, у нас умеют»).
Дальше начинались истинные чудеса – беззвучно кланялись под ветром огромные лиловые цветы, похожие на трубы невиданных граммофонов; стеблей не было – цветы росли прямо из почвы, выстреливал такой зеленый побег – и тут же разворачивался нежной воронкой. Моллюск выбрасывался на берег, вставал на две немедленно отросшие ножки и робко, шатко, валко делал первые шаги, улыбаясь во всю раковину. Потом ему становилось тесно в раковине, и он перебирался в ванну; с ним играл веселый лупоглазый ребенок, похожий на Лынгуна. Четыре медузы, слившись в хороводе, начинали бешено кружиться, как лейка перед взлетом, – и образовывали единое существо, стройную морскую звезду о четырех лучах, танцующую у поверхности воды в припадке беспричинной радости: «Нет, нет, никогда не было никакой эволюции! Все одна легкая, пляшущая фантазия: захотим – соединимся, захотим – разъединимся, а можем так, а можем этак, все на свете – одно, все плавно и радостно перетекает друг в друга, друг другом, друг с другом, и нечего больше бояться!». Звенели лесные колокольчики, музыкально, на разные голоса, шумели еловые, папоротниковые и лиственные леса, тонко пел на ветру бамбук, и одинокое печальное существо, не желающее и не умеющее жить в стае, брело среди буйной растительности, предаваясь мечтам: тонкие стройные ноги, танцующая походка, полупоклоны, покрытое перьями сухощавое туловище, длинная шея, мягкий клюв, похожий на хобот: страус не страус, слон не слон – «Как это называется?» – «Это называется ыскытун, типа поэт. Весной заливается – фантастика. Наш соловей».
– Ыскытун, – подумала Катька. – Знакомое слово. Вообще говоря, спать хочется. Господи, как я давно не спала.
Все очень мило, но я слегка разочарована. Какой-то недостаток фантазии.
Да, да, я тебя тоже очень.
– Жалко, что у меня в этой лейке нет фильма с городами. Там архитектура – это что-то. Зеркальные стены огромные, метров по десять, и по ним телепрограммы. Народ ходит и смотрит. Или картины классические. Представляешь, картина такая на сто квадратных метров! А кино какое, Господи! Но кто бы что бы ни говорил, больше всего я люблю вокзал. Катька, он такой удивительный! Такой светлый! Все эти радуги, дуги, дыги… и аускутун дыгын плюсквамперфектум…
Он заговаривался и засыпал, вися в невесомости. Катька подгребла к нему, устроилась около плеча – отлично было так спать, ни на что не опираясь, и что они все врали, эти космонавты, про трудности адаптации в космосе? Всю жизнь мечтала… Кажется, все позади. Она уснула, и ей снился вокзал с натянутым между аускутунами транспарантом «Привет покорителям космоса!» на главных земных языках и одном небесном. Солнечные зайчики плясали по лицам встречающих, по мозаикам узорчатого пола и стеклянным стенам, на которых показывали видовое стереоскопическое кино.
10.
Первое, что увидела Катька, был именно этот вокзал – он потому и сложился из хаоса линий, из приближающейся пестрой мозаики многоугольников, кругов, каналов и башен, что чего-то подобного она ждала, больше того – давно уже все знала. Есть версия, что мы с самого начала все знаем, но не во всем себе признаемся. Познание мира – это, в сущности, признание самим себе, что все так и есть; некоторые всю жизнь не могут согласиться. Но Катька знала, ей не привыкать было вглядываться в себя – и потому она легко различила осколки хрустального купола, кое-где еще висящие на покореженных конструкциях, оплавленные диким жаром опоры, разметанные и опрокинутые составы, вздыбленные рельсы и беспомощно задранный в небо, слепой прожектор.
– Это… это… – забормотал Игорь. – Это что-то с наведением… Не туда я сажусь, что ли… Ылын, ылын! – закричал он в микрофон.
Ответа не было.
