волшебные очки? – смеялась Лиза, и я переводил ее слова на английский. – Ладно, – сказал в конце концов Йохим, – я знаю, где кельнское пиво есть точно, но только вы не смущайтесь.
Мы пришли в бар для геев, отодвинув пластиковые шторы при входе, и нам действительно принесли в невысоких и узких, похожих на мензурки стаканах, пиво. Оно было особенно вкусно тем, что было кельшем. «Главное – индивидуальность, – кивал Йохим. – Как говорил Ницше, „главное, не спутайте меня с кем-то другим“.
Речь Йохима лилась Рейном, мы слушали его и вставляли свои втекающие в его поток реки, причем, несмотря на полное незнание Лизой английского, на котором Йохим говорил лучше меня, они оба хорошо и радостно понимали друг друга. Ничего в жизни не бывает случайно и все для чего-нибудь нужно, – уютно кивал Йохим с мензуркой пива в руке. Да, недаром он встретил нас в этих самых волшебных очках, вычленяющих из мира главное и отбрасывающих вторичное. «Как ты думаешь, – спрашивал я Йохима, – эти очки общие для всех людей или у каждого они свои?»
«Это все равно что поиск истины, друг, – с задумчивой улыбкой отвечал немец, – как ты думаешь, может быть истина у каждого своя? Если так, то было бы шесть миллиардов Домов, а не один. Или миллиарды солнц, у каждого разные. Но солнце у всех одно, и греет всех одинаково. Конечно, истина может быть раздроблена на осколки, как в одной индийской сказке, где рассказывается о том, что сначала истина была дарована людям в виде необыкновенно красивого драгоценного сосуда. По приказу Вишну вся сила и красота истины была воплощена в хрустальном сосуде, увидев его, каждый понимал, в чем же заключается истина. К сосуду, установленному высоко в горах, началось паломничество. Но когда дьявол понял, что скоро все люди на земле познают истину, он превратился в орла, схватил когтями сосуд, взлетел высоко в небо и бросил его вниз. Истина разбилась, с тех пор ее осколки разбросаны по всему миру. И теперь, чтобы найти истину, нужно как можно больше путешествовать и собирать эти осколки, а не сидеть дома и довольствоваться только одним блестящим кусочком.
– А знаете, что больше всего интересно? – говорил через пару часов Йохим, заказав всем по пятому кельшу. – То, что время иногда меняется. Вот как сейчас. С вами, ребята, я становлюсь моложе – теку, как вода, назад, в то время, когда я только закончил университет и поехал на практику в Ленинград. Я еще не был женат, это сейчас у меня жена и трое детей… Честное слово, мне сейчас кажется, что у вас в России еще только началась та самая перестройка, которая сделала вашу страну похожей на остальные страны. И ваш русский капитализм все еще в зародыше, и социализм еще не кончился… Честное слово, – улыбался Йохим, – посижу тут с вами еще час, два и стану школьником, а потом младенцем, и втеку обратно в свою маму. Я становлюсь моложе не от воспоминаний, нет… А будто возвращаюсь куда-то, во время, когда я не был таким искушенным… Пожалуй, еще один кельш, и пойду к детям и жене!
Мы посмеялись над этими его словами, и заказали еще по «кельшику», как прозвала Лиза маленькие порции пива, и обнялись потом, как старые друзья или родственники, и расцеловались на прощанье. Мы не знали, что дед Йохима был один из тех солдат в черной форме, въезжающих в грузовике на левый берег Днепра, что мой дед, будучи командиром «тридцатьчетверки» на Курской дуге, убил деда Йохима прямым попаданием снаряда, выпущенного по его приказу. Дед Йохима пронзал уверенным солнечным взглядом горизонт за рекой Днепр в 41-м, а мой дед обрел точно такой же огненный и пронизывающий любую жизненную броню взгляд летом 1943-го. Они оба были очень сильны, наши деды. Но сила – категория, лежащая вне нравственности, она может служить как добру, так и злу. Я не знал, как и Йохим, что его дед однажды летом 1942-го, сопровождая колонну пленных красноармейцев, выпустил автоматную очередь поверх головы украинской крестьянки, бросавшей в колонну голодных солдат хлеб и овощи, и снес этой очередью полголовы ее четырехлетнему сыну, наблюдавшему за происходящим с забора. Дед Йохима слышал, как мать завопила и бросилась к убитому ребенку, но не обернулся, сжимая руками MP-40 и зубы, бормоча про себя закаляющую силу воли скороговорку: «Так, спокойно, это не я, это война, это не со мной, это война, это на войне, это война…» Интересно, что было бы с нами, если бы каждый узнал о себе и своих знакомых больше, чем мы знаем сейчас? А если бы о нас, о том, что мы тщательно скрываем даже от самих себя, узнали другие? Все злое и доброе – узнали бы?
Адам и Ева, вкусивши сочного плода, узнали многое из того, что существует на самом деле, – и после этого не смогли жить в раю.
Так может, счастье в неведении?
Мои украинские родственники и дальние знакомые, с которыми я общался, когда был в Днепропетровске, уверяли, что сейчас стали хуже относиться к России и русским, потому что узнали многое, чего раньше не знали. У них появилось чувство гордости за свою маленькую страну, хотя большинство из них были этническими русскими и не говорили на украинском. Они вдруг полюбили украинскую культуру и историю, хотя раньше не интересовались ею. Если я не разделял этой любви, это печалило и даже злило некоторых из них. Новые знания всегда в чем-то трагичны. Может, счастье не в неведении, а в том, насколько истинно знание, которое ты узнал?
Что значит – истинное?
Может быть, истинно оно, только когда говорит человеку о заключенном в нем добре. Только о добре – без капли пусть и существующего на самом деле зла.
А узнавание зла делает нас еще злее…
Прощаясь с Йохимом, я не узнал его номер телефона или электронный адрес – почему-то я чувствовал, что это совсем не важно, что это лишнее.
– Ребята, носите ваши волшебные очки, не снимайте, – обернувшись, громко сказал нам Йохим и помахал рукой. Он и вправду стал какой-то юный, худой, смешной, хотя, когда мы встретились на площади возле Кельнского собора, казался ненамного моложе меня.
Улыбаясь, Йохим опустил руку, повернулся и стал спускаться по лестнице вниз, туда, где странствует маленький кельнский подземно-наземный трамвай.
Ближе к вечеру мы зашли в Дом. Нас окутал светящийся сумрак готической старины с цветными островами витражей. Мы поднялись по витой лестнице на одну из башен. Странно, внизу было так тихо, а здесь завывает ветер. Как в человеке, который внешне, внизу, спокоен, а где-то в вершинах его личности бушует шторм. Говорят, что союзническая авиация, бомбившая Кельн, не разбомбила собор лишь потому, что Дом был отличным ориентиром для пилотов, сверявших его местонахождение с картой и определявших, где находятся предназначенные для уничтожения объекты. Вот, пожалуй, тоже знание, которое не стоит знать.
Неужели Сид был неправ, когда искренне хотел говорить только правду?
А может… может, он как раз хотел говорить только то, что несло бы в его словах любовь?
Или я ошибаюсь?
Вспомни, вспомни… как же было на самом деле?
Человек движется к истине, хочет он того или не хочет.
Вот только к какой – доброй или злой?
Мне и в голову раньше не приходило, что истина может быть двоякой. Вернее, что есть только одна истинная сторона истины – доброта. А то, что озлобляет, несмотря на открывшуюся правду – всегда ложь.
Почему я только сейчас задумался о том, как именно пытался говорить свою правду Сид? Не потому ли, что я был замурован в собственные страдания о самом себе? Уныние, человек в человеке, злоба внутри добра.
Как же бывает все поздно, как!
Вот сейчас бы, сейчас, встретить Сида и спросить. Сид, скажи, Богдан, скажи…
Призрак праздника, который с нами
На следующий день, проходя по одной из улиц, мы увидели вывеску агентства по аренде автомобилей. Как явствовало из вывески, мы могли стать попутчиками любого автопутешественника в любую точку Европы – для этого нужно было оплатить расходы на топливо владельцу машины, с которым нам окажется по пути. Это нас устраивало, так как водительские права я оставил в Москве. Я поинтересовался в агентстве, едет ли кто-нибудь в ближайшее время в Париж. «Да», – сказали мне и указали на женщину в красной куртке, разговаривающую по мобильному телефону неподалеку от нас.
– Привет! Вы откуда? Из России? Никогда не была в вашей стране. Я из Великобритании, меня зовут Энн.
