камнях лежало высыпавшееся зерно… Не раз он видел такие фотографии в книгах и газетах, а теперь сам стоял над сахарной погребальницей. Сколько лет покоятся здесь эти кости? Под воздействием дождей мягкие ткани давно сгнили, истлела одежда. Но зерна не проросли в этой проклятой земле. Повернувшись лицом к ветру и судорожно глотая воздух, Гай тупо смотрел на этот страшный памятник жестокости Танезруфта: давно-давно эти люди обессилели от зноя и жажды и не смогли держаться в седлах… Их бросили, и караван побрел дальше… Тогда обреченные на смерть легли рядом, крепко обняли друг друга и…
Гай заковылял к машине.
В полдень начался ровный, как стол, рэг. Столбик термометра давно переполз за сорок, хотя прямые лучи на него не падали. Земля казалась серой только под ногами, уже на десять шагов в сторону мелкие подробности виделись словно сквозь закипающую воду. А дальше — словно гладь мелко-мелко колеблющейся воды, незаметно сливающейся с небом. Горизонта нет… Путники двигались в кошмарном водяном царстве, но оно обманывало так настойчиво и так реально, что через несколько часов измученное сознание тускнело, расплывалось, и «я» переставало быть «я». Три часа дня. Наступила высочайшая точка накала земли.
Рефракция безумствовала. Давно исчезли миражи. Исчез не только горизонт — исчезло пространство вообще: впереди ничего нет, машина с грохотом и лязгом, с безумным упорством рвется в никуда. Воздух как расплавленное стекло: обжигающая тягучая зеленовато-серая масса, которая, вопреки привычке и разуму, на глазах у всех зримо и почти осязаемо мелкими извивающимися струйками текла снизу вверх. Ветерок дул в спину, дыхание людей и мотора останавливалось, они все чаще поворачивали машину на ветер, выключали газ и стояли кучкой, молча глотая воздух. Бонелли отошел в сторону — через пять шагов лицо его сделалось смешным, через десять шагов — страшным: черты лица, контуры шлема и в особенности синие очки пришли в движение… Казалось, он строил рожи, кривлялся, юродствовал, нелепо подергивая руками и ногами. Но еще через несколько шагов глаза Гая увидели невозможное, то, что могут видеть только психические больные: Бонелли вдруг расплылся вширь, потом вытянулся в длину, как будто он отражался в кривых зеркалах комнаты смеха. Но Гаю было не до смеха, потому что еще через два-три шага водитель начал змеиться. Синие очки, пузырясь и сжимаясь, то становились вертикально, то стекла их наползали друг на друга, голова вытянулась вверх, зазмеилась в воздухе и вдруг исчезла. Будучи в здравом состоянии, Гай видел — да, да, именно ясно видел своими собственными глазами безголового живого человека, танцующего жуткий танец… Потом над плечами опять появился светлый змеящийся столбик, из которого сформировалась голова…
Один из спутников отошел в сторону, и вдруг из вязкой воздушной массы донесся его испуганный голос:
— Куда вы? Не уезжайте! Я здесь! Здесь!!
С перекошенным лицом он припал к борту машины.
— Мне показалось, что вы тронулись… — всхлипывал он. — Машина сначала раздулась, как гора, потом стала длинной и поползла вперед…
Комната смеха в Танезруфте… Да, тот, кто однажды заглянул в нее, не забудет этого бреда до самой смерти.
Ранним утром на горизонте появилось лиловое пятно. Оно голубело, потом синело… Появились контуры роскошных пальм…
Мираж? Опять обман?!
Нет, настоящий оазис!
— Земля! Земля!! — не сговариваясь, дружно закричали четыре взрослых человека, чуть не плача от радости, пританцовывая и еле сдерживая желание броситься друг другу на грудь.
Языки развязались: все говорили разом, все шутили. Гастон казался невероятно милым, он рассказывал невинный анекдот об очень полной даме, которая однажды переезжала через Сахару. Три человека оглядывались назад, радостно вздыхали, и каждый по-своему подводил итог:
— Проклятые места!
— Кошмар наяву!
— Серый ад!
«Ну, а мои выводы?» — думал Гай. И сказал себе после раздумья — Хоггар — тысяча воспоминаний и образов, Танезруфт — только ужас. А все вместе — удивительная многоликая пустыня. Как хорошо, что я это видел и пережил!
Наступил день, когда на сером фоне песка появилось что-то зеленоватое. Трава! Не пучки высокой жесткой верблюжьей травы, а маленькие участки самой обыкновенной, вот такой, как везде, только чахленькой и пыльной травки. Эти зеленые островки на сером песке плыли по обеим сторонам машины, увеличиваясь и сливаясь…
Несколько часов путники катили по траве, а справа и слева проплывали мимо островки песка. К вечеру они исчезли. Гай обернулся и долго смотрел на серое пятнышко. Оно отодвигалось назад, становилось все меньше и меньше и, наконец, исчезло… Из вида, но не из памяти…
Машина резко затормозила.
— Что такое?
— Смотрите — муравейник!
Все вышли и присели на корточки. Обыкновенный муравейник. Сотни маленьких созданий деловито сновали взад и вперед.
Жизнь!
Потом Гай вынул блокнот и зачем-то записал день и час еще одного знаменательного события: их путь перебежала зеленая ящерица. Не серая рогатая гадюка пустыни, а обыкновенная ящерица, такая же, как на родине!
А когда с голубого ласкового неба вдруг донеслось чириканье птиц, все опять многозначительно посмотрели друг на друга: великое безмолвие отодвинулось назад и, наконец, кончилось. Впереди — опять жизнь!
Жизнь!
Машина быстро раскручивала фильм о бурном нарастании всевозможных форм жизни. Финиковая пальма давно исчезла, появились мимозы, гигантские фикусы, знаменитые крам-крамы, ююбы, эйфорбии, первые паркинсонии. Кругом — ничего серого, только буйная зелень и яркие цветы. Сочная трава теперь с головой закрывает путников.
А вместе с растительностью на глазах богатеет животный мир: еще вчера мелькнула в сухой траве грациозная газель и первый страус, а сегодня по обширным лугам совсем недалеко бродили стада зебу и зебр и неподвижно стояли у деревьев группы жирафов; в одном кори Гай сунулся было к роскошно цветущим кустам эйфорбии и спугнул мирную чету носорогов.
Бессознательная радость, умиление и нежность наполнили Гая: он чувствовал себя именинником, он был готов обнять каждое зеленое деревце, поцеловать каждый синий цветочек в траве. Какое счастье, какое торжество! Розовые ибисы летят, оставляя в воздухе хлопья розового снега. Открытая вода! Сначала большие лужи в кори, потом с пригорка раскрывается во всем великолепии озеро Чад — уходящая за горизонт гладь невероятно синей воды, остроносые пироги, пестро одетые рыбаки и бьющаяся в сетях серебряная рыба. Позади остаются южносахарские города.
Гаю запомнилось прощание с туарегами.
Стемнело, до форта осталось часа два быстрого хода. Путешественники единогласно решили поужинать в степи. Машину остановили на дороге, наломали веток и тут же разложили большой костер, на котором поджарили куски мяса. Это был час веселого обжорства, заслуженный отдых очень усталых людей среди густой зелени, под прохладным звездным небом. Люди жевали и слушали музыку засыпающего дня — сонные голоса птиц, легкий шепот листьев, таинственные и методичные звуки, лившиеся из невидимых степных просторов.
Вдруг раздался топот сотен копыт. Путешественники подняли головы, прислушались. Топот был ближе и ближе. Люди расстегнули кобуры, ввели пули в стволы. Ну?
Из кустов, шагах в ста, показался конный отряд туарегов-воинов, рысью пересекавших дорогу. Всадники ехали попарно, держа копья наперевес. Красноватый отблеск костра выхватывал из мрака одну
