коммунистка, она вчера была в кинотеатре.
Гай улыбнулся. Женщины, которые давеча пугливо жались под стеной, при виде их бравого отряда подняли бледные, изнуренные лица и нестройным хором закричали: «Не сдавайтесь!», «Не отступайте!» И маленькая девочка с куклой в руках, подражая взрослым, тоже кричала, и Гай долго еще слышал хриплый детский голосок, повторяющий ему вслед эти слова. Он пылко клялся себе, что никогда не отступит.
За Посео де Росалес виднелась тюрьма Карсель Модело, которую уже несколько раз безуспешно штурмовали мятежники. Внезапно далеко впереди поднялся смерч огня, дыма и камней. Из низкого неба донесся глухой рокот моторов. «Юнкерсы» прилетели, несмотря на туман.
А вот и конец их пути — Западный парк. Пригнувшись, бойцы бежали среди развалин и сломанных деревьев. Все чаще попадались воронки, наполненные водой. На бегу Гай заметил, что из одной торчит белая как мел рука. Держа на спине ящик с пулеметными обоймами, он тяжело прыгнул через нее.
Их отряд расположился у невысокой стены, наспех сложенной из обломков дома. Когда новички переползли через развалины и опустились в грязные кусты у стены, сквозь которую торчали в сторону противника дула нескольких ружей и одного пулемета, навстречу им вышли пережившие сутки боя защитники — мокрые, грязные, до предела измученные.
— Грюци!
Гай по этому приветствию узнал швейцарцев. Их собралось около двадцати человек — плотных, крепких альпийских горцев, с открытыми загорелыми лицами. Швейцарцы передали пост и уползли, а Гай, лежа на животе в холодной грязи, бездумно поднял клочок оброненного письма.
«Я долго колебался, — писал кто-то по-немецки, — у меня трое детей. Старшему три года, младшему восемь недель. Но никто не может упрекнуть меня в бесчеловечном отношении к своим детям: нет, я люблю своих детей и семью, но я люблю также и моих испанских товарищей и их детей…»
Новый гарнизон крохотной крепости начал устраиваться. Каждый по-своему, как кому показалось удобнее, пристроил под рукой свое имущество — флягу, пакет с едой, патроны, перевязочные материалы. Гай разостлал найденное в развалинах пальто и лег на него у пулемета, а локти всунул в шляпу с лентами. Это казалось лучше, чем лежать на земле, прямо в грязи. Случайно он увидел на шляпе брызги крови. Чьей? Испанки, которая когда-то носила ее? Швейцарца, бросившего свою жену и детей, чтобы с оружием в руках защищать неизвестную ему испанскую женщину? О, дружба, о, великое единство трудовых людей всего мира! Гай встал, аккуратно сложил пальто и положил на него шляпу — пусть они останутся памятником честным людям и их драгоценной крови…
У окна находился полевой телефон и еще один ящичек — громкоговоритель городской трансляции. Они помогали коротать время. Перед собой Гай видел только обломанные деревья, грязную траву, вывороченные камни да серую пелену тумана и мелкого дождя: оттуда с быстрым посвистом налетела смерть.
После полудня посветлело. С замирающим сердцем Гай заметил вдали среди серых камней голубую точку: это был форменный берет фалангиста. Такие же береты для маскировки носили и гитлеровские офицеры.
Часа в четыре начался артиллерийский обстрел. Гай но понял, что это подготовка к атаке. Однако он сообразил, как опасны осколки камней и воздушная волна. Пришлось залечь в глубокую яму. Потом разрыв повредил провода: сразу замолчали и телефон и репродуктор. Гай выполз и соединил обрывки.
Вот это был бой. Гай стрелял, корректировал по телефону стрельбу своей артиллерии, тащил на себе раненых, возился с часто заедающим пулеметом. Он без отдыха работал. Вода кончилась, хотелось пить. Очень утешал громкоговоритель, звуки спокойного голоса. Иногда удавалось вслушиваться в смысл: передавали сообщение об утверждении в Москве новой Конституции.
Весь день перед глазами Гая простиралась безрадостная серая мокрая равнина, руины домов, искалеченные деревья и дым, серый, белый и черный дым, сквозь который фонтанами вздымался ярко- желтый огонь. Весь день одно и то же, только менялось число защитников: легкораненые сами уползали назад, в тыл; тяжелораненых оттаскивали товарищи. Среди серых камней все больше оставалось распластанных тел и все меньше бойцов. Часов в пять вечера он услышал далеко перед собой нестройный крик:
— Арриба Эспанья! Арриба Эспанья!
Это пошли в атаку марокканцы. Гай оглянулся — в сером тумане около пулемета он остался один.
Мгновенно позабыв о пулях, Гай высунул голову из-за каменного забора. Все поле было усыпано бегущими вражескими солдатами. Гаю показалось, что все они бегут прямо на него. Только на него.
В первый момент страх парализовал его: что-то сжалось в животе, руки и ноги стали невероятно тяжелыми. Но это продолжалось только секунды.
Гай вскочил и бросился бежать назад. Нагоняя его, подвывали пули. Но бежал он недолго: его путь пересекала длинная груда развалин — глыбы и комья скрепленных цементом кирпичей, стоящие дыбом железные балки. Выбираясь на этот каменный вал, Гай упал лицом на камни, сильно ушибся, впопыхах отер теплую кровь и хотел было подняться и бежать дальше, но вдруг с другой стороны вала из-за камней выглянуло загорелое лицо пожилой женщины.
— Ты куда? — басом спросила она. — Куда собрался? Тяжело сопя, она на четвереньках грузно переползла через гребень вала, поднялась и помогла подняться Гаю.
— Это твой? Скорей! Они наступают.
Женщина, не пригибаясь, стала карабкаться вниз к одиноко торчащему пулемету.
— Ты что же, испугался? Эх, милый… А еще из Интернациональной бригады! — Она задыхалась. — Я по одежде вижу. Ты запомни правило: не сдаваться и не отступать! Вокруг тебя ведь свои! Послушай-ка!
И Гай услышал, что справа и слева от него бешено захлебываются пулеметы. Свои пулеметы. Товарищи были рядом!
Женщина тащила две связки длинных пулеметных обойм: они были обернуты в обрывки обоев и перевязаны разодранной на ленты скатертью.
— Это я тебе. То-то. Ну, давай, давай!
Гай вставил обойму, нажал гашетку…
И сразу страх прошел. Наспех выпустив обойму, Гай огляделся: далеко перед собой он увидел серую равнину, по которой цепями ползли темные фигурки.
Тогда, не спеша взяв правильный прицел, он стал давать короткие очереди по тем частям цепи, которые особо выдвигались вперед.
Цепи залегли. Рокот пулеметов смолк.
— На, пожуй! — Женщина вынула из кармана кусок хлеба. На плече у нее болтался подвешенный на веревочке бидончик для молока. — И молоко у меня есть. Не смотри так: верно говорю. Бери-ка, хлебни глоток. Вкусно? Это сгущенные сливки. Я их разбавила кипятком. Сливки прислали нам русские. Хорошие люди! Друзья! Братья! Мне выдали для внучки, но она уже убита. Теперь пей ты. Сливки сладкие. Замечаешь?
Она быстро раскладывала обоймы. Придвинула ближе ящик с гранатами. Оба вслушивались в передаваемую из Москвы речь.
— Слышал? Какие слова, а? Вот сюда доходят! — Она положила черную корявую ладонь на грудь. — Ах, эти русские…
Закрыв глаза, торопливо перекрестилась. Губы ее дрожали.
Гай искоса смотрел на старуху. Накануне в фильме «Чапаев» он видел молодую женщину у пулемета. Это была хорошая артистка — милая, чистенькая, симпатичная. На нее было приятно смотреть. Теперь рядом с ним в грязи сидела растрепанная седая женщина, обыкновенная испанка, каких он уже видел много, с густыми черными бровями и мясистым носом. Лицо ее было измазано грязью. Видно, не раз она падала на этих камнях. Темное мокрое платье и пестрый фартук были порваны. По смуглому лицу катились капли пота.
— Что, грязная? Ну, здесь, милый, фронт. Ты сам-то не больно красив, не думай. Она спрятала за спину бидончик.
— Арриба Эспанья! — вдруг донеслось издали. Фигурки вскочили на ноги. Гай снова нажал гашетку.
