И тебе, о современность, как-то так легче бы сразу стало. Как будто бы и у тебя чтой-то такое как бы само и отлегло. И теперяча и тебе можно было бы глубоко и с облегченьицем вздохнуть. Как будто что-то и тебя наконец бы освободило. Вот, поддуло, собака-смерть, как все равно свежим воздухом поддуло. Справедливая казнь-с! М-да, как говорили в старинные времена, таинство. Озон-с, господа, что ни говорите. А теперяча можно бы и на педали покрепче нажать и крутить их веселее и злее! И мчаться, мчаться-с на легком велосипеде мечты в магазин за новой тряпкой!
10
Но для избранных наказания нет… Где-то там, за поворотом, где изгибается тело поезда, и где тело поезда словно бы видит самое себя, уже скоро начнет рассеиваться ночная мгла. Скорый поезд набирает ход. В черном оконном стекле постепенно исчезают отражения лиц Евгения и Любы, из предутренней мглы несутся навстречу пока еще едва угадываемые манговые деревья. Заспанный черный бенгалец в желтой блузе и малиновом фартуке разносит маленькие желтые термосы. Евгений спрашивает, когда будет Варанаси, и бенгалец показывает ему свой коричневый с белым ногтем указательный палец, многозначительно поднимая его вверх.
«Варанаси… город, где когда-то был отец».
– Путешествия – лучшая из психотерапий, – улыбается Люба, взглядывая на Евгения, и добавляет после паузы: – Помнишь докторшу?
– Нашу долларовую докторшу Эм?
– Интересно, все же звонила она нам тогда или не звонила?
– Но разве не для этого мы и выбросили тогда, еще в гостинице, эти старые сим-карты, чтобы не знать?
– А вдруг она все же зазвала на группу Бориса? Наверняка, пыталась зазвать и нас.
– Ну, тогда бы мы показали им наш гештальт.
– Черный гештальт!
– Представь себе, входит монашка, а на полу в центре круга из привязанных к стульям окровавленных тел шевелится какая-то странная куча.
– Кошмар!
– И присмотревшись, монашка с ужасом понимает, что это есть не что иное, как детородные органы.
– Ужас! Прямо фон Триер!
– Они надеты один на другой и, как-то странно мерцая, подрагивают. Эта живая адская машина выложена в виде пирамиды.
– Ну, ты и нарисовал!
– Внизу, в трехпризменном основании, пульсируют, совокупляясь, органы Нины и Горбунова…
– Ха-ха-ха! Катеньки с Васечкой, а Занозиной…
– С Умновым!
– Супер!
– А на самом верху торжественно содрогается лоно докторши Эм…
– В которое бережно продет и мелко дрожит член Бориса.
– И мы говорим им: «Смотрите же, домохозяйки, пидарасы и клерки!»
– Смотрите, агенты, яппи и продавцы!
– На идеальную модель вашего общества!
– На ваш архетип!
– Ха-ха-ха!
– Ой, не могу!
– И молитесь, чтобы процесс этот поскорее закончился!
– И тогда ты берешь этого Бориса, так аккуратно распятого на стуле, за волосы. Смотришь в его меркнущие от наслаждения глаза и говоришь: «И предавая своего Бога…»
– А ты, крутанув вокруг оси офисное кресло, к которому вниз головой привязана докторша Эм, добавляешь: «И перевертывая все с ног на голову…»
– Неужели вы не догадывались, что рано или поздно придется расплачиваться?!
Бенгалец с удивлением смотрит на этих русских, покатывающихся со смеху в пятом часу утра, и тоже не выдерживает и смеется. Железнодорожные пути за окном пересекают шоссе, веселые огни придорожных фонарей, выстраиваются в линию и, поворачиваясь, сливаются в одну радостную и светящуюся точку.
«Шатабди Экспресс» набирает и набирает ход, время от времени предупреждая о себе в предутренней мгле сиреной. Вагон качает. Враскачку, как моряк, другой бенгалец уже разносит по проходу еду. Сначала закуску, потом
Они аккуратно протирают ладошки и пальцы антисептическими салфетками и жадно набрасываются на еду.
Черный бенгалец подает
За окном поднимаются призрачные манговые деревья и в понемногу развеивающейся предутренней мгле начинает весело просвечивать вечное арийское лето. Кто-то по-прежнему, не оглядываясь, странствует босиком, кто-то невозмутимо катит свою повозку, относясь спокойно к безумию эпохи. Мелькают девушки на мотороллерах, их хищные взгляды блестят поверх праздно гуляющих мужчин. Вот безмятежно застыла спящая на перекрестке корова. Открытые уличные писсуары. Реклама «кока-колы». И белый в своей единственности жених, он сидит, улыбаясь, на лошади, подсвеченный яркими зелеными лампами. А рядом в ярком сари – невеста.
Люба вдруг вскрикивает:
– Ай!
– Что такое? – оборачивается к ней Евгений.
– Смотри! – она показывает в проход.
Между креслами по полу вагона несется стремглав мышь.
Люба боязливо прижимается к Евгению.
Самое время вспомнить о корреляциях. Он наклоняется к Любе и, улыбаясь, говорит:
– Не бойся.
Официант в желтой блузе с малиновым фартуком ставит еще один маленький термос на их столик.
Моторикша понимает их с полувзгляда. Евгению даже не надо уточнять. Узкими улочками, лавируя между повозками и пешеходами, объезжая коров, развалившихся на проезжей части, мимо лавочек, где еще можно найти магический перец кубеба, он вывозит их к Гхатам Маникарника. Пространство словно бы расступается и перед Евгением и Любой наконец открывается священный Ганг.
Каменные ступени нисходят к воде. Справа, на обособленной площадке, – костры кремаций. Евгений платит
На ступенях застыли паломники, кто-то по щиколотку, кто-то уже по пояс в воде, сложенные ладони у сердца. Паломники неотрывно смотрят на светлеющую полоску у самого края неба, там, где оно касается земли. Пряный аромат жасмина, грязь и раздавленные цветы. Медные кувшины, яркие сари, зонты из пальмовых листьев для брахманов. Но солнце еще не взошло.
За отдельную плату Евгений и Люба берут у служителя масло, сандал и дрова.
Чтобы наконец сжечь этот гештальт.
Домры подбрасывают в пламя сандаловых полений и плещут масла. Костер жадно вспыхивает и гудит. Пламя разгорается все ярче и ярче.
Сжечь Чину и Бориса, Григория, агента, доктора Эм и монашку Ирину, разбитую маленькую квартиру, дорогой особняк… Сжечь свое прошлое, оставляя себе сейчас лишь пламя.
Они бросают таблетки в огонь.
Луч солнца за Гангом наконец прорезает край земли. Тысячи паломников подаются назад
