Дипендра

картинах Модильяни, и мне было странно услышать над своим ухом чью-то фразу, что «вот этот человек и есть твой ад». Я оглянулся: какие-то пацаны в черных майках откровенно надо мной ухмылялись, очевидно шепнул кто-то из них, быстро приблизившись и отскочив обратно. Я поболтался еще немного в этом бункере, иногда мысленно возвращаясь к Лизе, словно бы и она была здесь, купил Эрнста Юнгера и поехал обратно. «Приходи», – сказал мне напоследок Лимонов, когда я столкнулся с ним в дверях, выходя на улицу.

Через два дня я решил наконец ей позвонить. Я выжидал намеренно, так когда-то учил меня, подвыпивши, отец. Охотник не должен торопиться, давая своей жертве немного побеспокоиться. И даже, если она поначалу и не увлечена, то все же захочет захотеть, как всегда бывает со всеми страстными созданиями, беспокоющимися об упущенных возможностях, потому что для них удача и счастье кочует всегда где-то там, на границе, куда они по странному совпадению обстоятельств не добрались или, устав, не захотели добираться, и потом они гложут самих же себя. Увы, мы не квантовые волны, это только наше сознание может быть везде, да и то лишь посредством воображения или памяти, «еще одна иллюзия, в который раз удваивающая этот и так довольно часто удваивающийся мир», – как было написано в его книжечке мудрых мыслей. Если бы я знал, с чем играю, начиная с этой маленькой охотничьей хитрости.

Я терпел ровно два дня, предаваясь фантазмам. То развешивая в своих мнимостях райские сады, то вдруг с каким-то сладострастием вглядываясь в разверзающиеся бездны, которые я должен преодолеть как возвышенно-низменный герой, чтобы иметь право быть названным победителем. Ведь мелкие удачи не имеют смысла, миф не прорастает их посредством и герой остается лишь кухонным победителем (в конце концов один на один с телевизионным шоу), но есть, я знал это, как знает в глубине души каждый, есть же и что-то другое, касаясь чего ощущаешь, что ты есть и что мир есть, и что даже если все потом и исчезнет, одного этого чувства достаточно. Я ничего не ел в эти два дня, словно бы назначая себе какую-то символическую жертву, какой-то свой священный пост. «У каждого мага свой ритуал», – как было выписано в отцовской книжечке из Кафки. Ночью (на второй день) я пошел в лес. В полной темноте, звезд не было, а Луна еще не взошла, я почти наощупь нашел небольшое возвышение над ручьем. Днем здесь было очень красиво, на том берегу росло два дерева, с одним из которых я почему-то бессознательно себя отождествлял. Оно вначале поднималось вверх, потом, как-то резко изгибаясь, опускалось и, уходя в сторону, снова криво, но неуклонно шло вверх, неожиданно разбрасывая пышную ветвистую крону. Второе же дерево, поднимаясь спокойно и неторопливо, почему-то не достигало и половины первого. В книжечке были выписки и из Кастанеды – о местах силы, и эту возвышенность у ручья я назначил своим. В полной темноте я разрыхлил землю ножом, разделся до гола и пал, прижимаясь к мягкой и душистой траве, вонзая в разрыхленную почву свой фаллос. Вдруг мне почудилось, что кто-то на меня смотрит. Я замер и оглянулся, какие-то черные зловещие тени окружили меня, синевато заблестела трава. Огромная луна сладострастно и кроваво поднималась из-за деревьев, освещая своего Пана, своего Диониса – мое бледное тело, снова упавшее на траву и уже бьющееся в пронзительных и сладких конвульсиях. В последний (в предпоследний) миг, почти теряя сознание от какой-то охватившей меня вдруг пронизанности, словно бы кто-то открывал во мне потоки света, ослепительность которых легко могла свести меня с ума, испепелить, хотя, как я словно бы увидел, как я словно бы догадался, то была лишь какая-то малая, миллиардная часть, мне давалось лишь только то, что я мог выдержать, в последний миг я все же успел попросить землю, чтобы она отдала мне Лизу.

На следующее утро я ей позвонил. Мужской голос в трубке ответил мне, что это ошибка и что никакой Лизы здесь нет и никогда и не было. Я был поражен. Я не мог перепутать номер, это было невозможно. Лишь только машина отъехала, я сразу бросился к киоску и купил там шариковый карандаш и записную книжку. Кроме того мне, как каждому компьютерщику, никогда не составляло труда запомнить комбинацию из семи цифр, в моей голове было много чего уложено – названия и номера материнских плат, скорости модемов, емкости «винтов» и все такое в этом роде. Мне можно было и не повторять и не записывать ее номер. Я и так запомнил его сразу и навсегда. Но тогда что же это такое? Я набрал номер еще раз и тот же мужской голос, уже раздраженно, подтвердил, что никакой Лизы здесь нет и никогда не было, и посоветовал мне лучше сесть за уроки. Голос у меня и правда был до сих пор ломающийся – то басок, а то тенор, вдруг выдающий себя какими-то тирольскими напевами.

25

Палач устал вглядываться. «Нет…» Нет никакого черного джипа. А вот солнце палит все нестерпимее. И пыль, сносимая ветром с дороги, засоряет глаза. Пора поставить шезлонг в тень и открыть бутылочку из старого погреба. В конце концов это же им надо кого-то повесить и почему старый Ангдава должен так беспокоиться? Придет время и черная карета появится сама. Сама появится черная карета. А смазать механизм и купить веревку он всегда успеет.

На повороте женщины и дети дробили камни, они нагружали их в корзины и поднимали в кузов грузовика. Шофер сидел в кабине, украшенной зеленой бахромой и фотографиями кинозвезд, и слушал раги. Радио играло громко, словно бы это сама долина, каменный каньон и предгорья источали этот древний ведический мотив.

Он поставил шезлонг в тени дерева – розовый, почти перламутровый рододендрон – и сходил в дом за вином. «А если честно, то кто ты, старый Ангдава?» Он усмехнулся. Вино было тоже красное, как и солнце, как и рододендрон, как и кровь жертвенных петухов в храме Дурги, как и кровь тех, кого он отправлял в другую жизнь, кровь, что стыла в их жилах, когда он распахивал люк и они проваливались. Куда? В ад, в чистилище или в рай? В бардо посмертных путешествий или в новую жизнь? В какую жизнь? В виде виноградной лозы или красного рододендрона, животного или человека, какого-нибудь нового палача? Он усмехнулся. А если повешен невинный, то – мученика или святого? Он выпил залпом. «Если честно, старый Ангдава, то ты прежде всего убийца, хотя и играешь в нашем королевстве полезную роль». Он выпил еще и задумался. Нет, он не боялся и не презирал себя самого, он знал себе цену, и на закате дней своих не хотел бельше себя обманывать. Он видел, как умирали разные люди. И когда ему случалось вешать иноверцев, то он никогда не переставал удивляться, что они призывют других богов. Значит ли это, что они отправляются в другие места? Вот и теперь этот молодой иностранец, которого брамины приговорили к смерти и решили принести в жертву Кали и который, как всем известно, не виноват в смерти короля, потому что короля убил его сын Дипендра, а этот несчастный, куда он отправится после того, как старый Ангдава затянет ему узел за правым ухом и дернет за рычаг? Нет, если честно, то на сей раз он, старый Ангдава, сомневается, что это справедливо – перенести несчастного в новую жизнь. Кого бы он повесил с удовольствием, так это Дипендру. За что они хотят его убить? И что это еще за предсказание – «Ищите человека с Запада, кто похитит явно или в иных мирах золотого Нандина из храма в Пашупатинатхе, он принесет большую беду, подвергните же его казни». Кто он, этот оракул, и разве не было другого предсказания, чтобы принц не женился до тридцати пяти лет? Браминские интриги… Нет, это как всегда, все лишь официальная версия. Но почему они не судили этого иностранца и почему это будет тайная казнь? Нет, что-то тут не то. Чем-то он им мешает, этот бедняга. При старом короле обо всех казнях объявляли.

Солнце коснулось вершины горы, долго плавило лед и наконец село, словно бы исторгая из священного острия тень. Шофер грузовика завел мотор и, не выключая раги, уехал. Старый Ангдава налил еще, он вспомнил, как в последний раз вешал мусульманина. Тот убил своего брата, а потом сестру и перед казнью призывал в защитники Аллаха. В камере мусульманин долго кружился широко расставив руки (он был суфий), и им пришлось ждать, когда же он повалится на кровать. Его должны были повесить до восхода солнца, он попросил себе два часа, чтобы успеть сотворить свой «зикр», молитвенное дервишеское радение, узреть, как он выразился, своего бога, после чего на все уже будет наплевать. Якши приводила несчастных к своей богине за час. Якши высасывала не только семя и пожирала не только нутро. За этот последний час наслаждения несчастные отдавали свою душу и, выходя из камеры, молили палача, чтобы тот поскорее избавил их от мук, сломав уже ненужному и обессиленному телу шею. Старый Ангдава с сочувствием отправлял их в люк. Якши – живое воплощение Кали, красавица смерть, последний и нестерпимый подарок, от которого почему-то не отказывался никто из них перед тем как, еле переставляя ноги, доплестись до эшафота, никто из тех, кто верит в Шиву и в Кали, в их космический танец, разрушающий и порождающий миры.

Тень горы наползала, пожирая и пожирая долину, уже погас рододендрон, но еще светились зубцы далеких гор на противоположной от заката стороне, где завтра опять появится светило. «Значит, они убедили его принять индуистскую веру? – Ангдава поставил глиняную кружку на землю. – А говорили, что