чтобы не наткнуться на ребят, пасших коров.
Она шла все быстрее и быстрее и под конец уже бежала, а камешки так и летели у нее из-под ног и катились вниз, пугая ее своим шумом. И хотя она знала, что это всего лишь камни, ей казалась, что кто-то бежит за ней, и тогда она останавливалась и прислушивалась. Но вокруг не было ни души, и она бежала еще быстрее.
Вдруг она наступила на большой камень, лежавший на краю дороги, и камень с грохотом покатился вниз, ломая кустарник. Сюннёве страшно испугалась, но еще больше она испугалась, когда увидела, что впереди нее по дороге движется какое-то странное существо. Сначала ей пришло в голову, что это какое- нибудь чудовище. Она остановилась, сдерживая дыхание, — чудовище на дороге тоже остановилось.
— Э-э-эй! — послышался крик.
Да ведь это мама! Сюннёве тотчас же сошла с дороги и спряталась в кустах. Она сидела там до тех пор, пока не убедилась, что мать не узнала ее и не возвращается обратно. Нет, Карен не было видно. Но и после этого Сюннёве не сразу вышла из своего убежища. Когда же она наконец вышла на дорогу, то старалась идти помедленнее, чтобы снова не догнать мать. Она проскользнула незамеченной мимо своего дома и вскоре подошла к Гранлиену.
При виде знакомого хутора Сюннёве снова почувствовала волнение, и чем ближе она подходила, тем больше волновалась. Хутор спал, вдоль стен стояли сельскохозяйственные орудия, штабелем лежали нарубленные дрова, а сверху был воткнут топор. Сюннёве прошла по двору и юркнула в дверь; там она снова остановилась, осмотрелась и внимательно прислушалась, но вокруг царило безмолвие. И пока она так стояла, не решаясь подняться наверх к Ингрид, она вдруг вспомнила, что несколько лет назад в такую же точно ночь Торбьорн пришел в ее садик и посадил там цветы. Она быстро сняла башмаки и поднялась по лестнице.
Ингрид очень испугалась, когда, проснувшись, увидела Сюнннёве, которая будила ее.
— Ну, что с ним? — шепотом спросила Сюннёве.
Ингрид окончательно проснулась и хотела начать одеваться, чтобы хоть немного выиграть время и не отвечать сразу. Однако Сюннёве села на край постели и, попросив ее не вставать, повторила свой вопрос.
— Ему теперь лучше, — сказала Ингрид. — Я как раз хотела идти к тебе на выгон.
— Ингрид, дорогая, не скрывай от меня ничего. Каких бы ты мне страшных вещей ни наговорила, я все равно готова к самому худшему.
Ингрид очень не хотелось огорчать подругу, но Сюннёве была в таком отчаянии и так торопила Ингрид с ответом, что у той не было времени подбирать слова. Сюннёве шепотом спрашивала, Ингрид шепотом отвечала, и мертвая тишина, царившая вокруг, придавала особенно глубокий смысл их словам. Наступила та трагическая минута, когда смотрят в глаза самой печальной правде. Но девушки решили, что на этот раз Торбьорн совсем не виноват, и можно только пожалеть его, а никак не сердиться. Они горько плакали, но только тихо; особенно горько плакала Сюннёве, которая сидела, согнувшись, на краю кровати. Ингрид старалась хоть немного утешить ее, вспоминая о том чудесном времени, когда они были неразлучны; но, как это часто бывает, всякое, даже самое маленькое воспоминание о днях, когда улыбалось солнышко, в минуту скорби вызывает лишь слезы.
— Он спрашивал обо мне? — прошептала Сюннёве.
— Он почти не разговаривает.
Ингрид вспомнила о записке, которую написал Торбьорн, и у нее защемило сердце.
— Ему трудно говорить?
— Не знаю, но зато он много думает.
— А он читает что-нибудь?
— Ему читает мама, он просит ее читать каждый день.
— А что он говорит, когда она читает?
— Почти ничего, только слушает. Лежит и смотрит на нее.
— Он лежит в комнате, которую вы покрасили?
— Да, в той самой.
— А смотрит иногда в окно?
— Смотрит.
С минуту они молчали. Потом Ингрид сказала:
— Ты, помнишь, как-то подарила ему маленького святого Иоанна? Он висит на окне и поворачивается то в одну, то в другую сторону.
.— Ну, да все равно, — вдруг сказала Сюннёве решительно, — Что бы ни случилось, я никогда в жизни не расстанусь с Торбьорном.
Ингрид очень смутилась.
'— Ты знаешь, доктор говорит, что еще неизвестно, вернется ли к нему здоровье.
Сдерживая рыдания, Сюннёве подняла голову и некоторое время молча смотрела на Ингрид. Потом она снова опустила голову и глубоко задумалась. Последние слезинки медленно скатились по ее щекам, но больше слез не было. Она сложила руки и сидела неподвижно. Казалось, Сюннёве приняла какое-то важное решение. Она вдруг встала, улыбнулась и, наклонившись к Ингрид, нежно поцеловала ее.
— Ингрид была очень взволнованна. Но прежде чем она успела вымолвить хоть слово, Сюннёве пожала ей руку и сказала:
— До свиданья, Ингрид! Я пойду домой одна, — и быстро повернулась к двери.
— Подожди, для тебя есть записка, — прошептала Ингрид. . I
— Записка? — спросила Сюннёве.
Ингрид тотчас вскочила, нашла записку и подошла к Сюннёве. Левой рукой она сунула записку ей за корсаж, а правой обвила ее шею и поцеловала, и Сюннёве почувствовала, как по ее лицу катятся горячие крупные слезы. Потом Ингрид вывела Сюннёве из комнаты и заперла дверь, потому что у нее не хватало духу увидеть, что будет дальше.
Сюннёве тихо спуталась по лестнице в одних чулках, но так как в голове у нее роилось множество всяких мыслей, она по неосторожности споткнулась и на мгновение разбудила спящую тишину. Сюннёве страшно испугалась, опрометью выскочила на улицу и, схватив башмаки, бросилась бежать мимо домов, по полю и так до самых ворот. Там она остановилась, надела башмаки и стала быстро подниматься в гору.
Сердце ее учащенно билось. Она что-то напевала и шла все быстрей и быстрей. Наконец она устала и присела отдохнуть. Тут она вспомнила о записке…
Сюннёве просидела там всю ночь. Настало утро, залаяла собака, мальчики проснулись — пора было доить и выпускать на пастбище коров, а она все не возвращалась.
Пока ребята размышляли, куда девалась Сюннёве, а она, как оказалось, не ложилась спать всю ночь, Сюннёве пришла на выгон. Она была очень бледна, но спокойна. Не сказав никому ни слова Сюннёве приготовила ребятам завтрак, дала им с собой еды и стала помогать доить коров.
Туман еще окутывал холмы, вереск на красновато-бурой пустоши сверкал капельками росы; было прохладно; стоило одной собаке залаять, как ей тотчас же отвечали другие. Стадо выгоняли на пастбище. Коровы мычали, задирая морды в чистое небо, и медленно брели по тропинке. Неподалеку сидела собака, она встречала и провожала лаем каждую корову, а когда в загоне не осталось ни одной, она погнала стадо дальше. Из-за холма доносился звон колокольчиков, лай собаки; каждый звук так отчетливо отдавался в утреннем воздухе, что даже в ушах звенело, а тут еще мальчики вздумали соревноваться, кто умеет громче аукать. Чтобы не слышать всего этого шума и гама, Сюннёве спустилась вниз к тому самому месту, где она когда-то беседовала с Ингрид. Она не плакала, а сидела неподвижно, глядя в пространство; изредка до нее доносился шум, который все отдалялся и отдалялся, и чем дальше он уходил, тем казался гармоничнее. Сюннёве начала что-то напевать, сначала тихо, потом все громче, громче, и скоро она уже пела чистым звонким голосом. Она сложила эту песню по образцу другой, которую знала еще ребенком.
