звука. Я смотрю на часы. Уже больше девяти. Значит, Марианне встала и ушла на работу, не потревожив меня. Я сажусь в кровати. Для меня нехарактерно так крепко спать, и мне никогда не снились кошмары.
Я один в доме Скууга. Получается, что Марианне хочет и впредь придерживаться прежнего порядка, думаю я. Хочет сохранить свое одиночество. Единственное, что изменилось, — мы спим вместе, то есть она спит со мной, когда хочет. Будущее покажет.
Впереди рабочий день. Напряженные занятия. Меня охватывает страх при мысли, что через пару дней я снова встречусь с Сельмой Люнге. Сумею ли я собраться после всего, что случилось? Какие новые музыкальные высоты мне удалось завоевать? Они, конечно, важны. Джони Митчелл, Донован. Ник Дрейк. Уле Паус. Я видел фильм о Вудстоке. Смогу ли я когда-нибудь рассказать об этом Сельме Люнге или должен буду таить это в себе как позор, как один из моих многочисленных пороков? Когда я встаю, принимаю душ и завтракаю, я вдруг понимаю, что испытываю своего рода торжество. Наконец-то случилось что-то, что развеет мою скорбь, уничтожит тефлоновое покрытие, облепившее меня после смерти Ани. Комната скорби велика, она почти уютна. В ней легко задержаться. Вспоминая прошедшие выходные, я как будто вижу нас со стороны, и Марианне и себя, вижу, как мы, каждый по-своему, пытаемся выйти из этой комнаты скорби. Эта комната — как ольшаник. Там можно сидеть день за днем, оттуда жизнь кажется неинтересной. Интересно только близкое, интересна очередная мысль. Комната скорби дает надежные рамки, и неважно, обставлена ли она красивыми вещами и воспоминаниями или серая и негостеприимная, как камера в вытрезвителе. Марианне живет в такой камере. Сможет ли она разделить мою точку зрения на комнату скорби? В этой комнате мы, каждый по-своему, пестуем свое презрение к жизни. Это презрение не мешает нам тосковать по этой жизни, хотя скорбь сильно мешает наслаждаться тем, что эта жизнь нам предлагает.
Я терзаю себя такими мыслями, готовясь к долгому дню за Аниным «Стейнвеем». Сумею ли я добиться ощутимых успехов, когда в моей голове царят хаос и рассеянность? Сельма Люнге хочет вывести меня из комнаты скорби. Музыка — это лекарство. Итак, я, как обычно, начинаю с этюдов Шопена. Сколько раз я уже играл их? Триста пятьдесят? Пять тысяч? Как часто четвертый палец подводил меня в хроматических гаммах в этюде № 2? Сколько раз у меня не болели мышцы при нонах в этюде до мажор? Я смотрю на еловый лес и не могу забыть свой неприятный сон, когда я засунул руку в пустой череп Брура Скууга, так же, как не могу забыть Марианне. В половине двенадцатого звонит телефон.
— Привет, — говорит она, — это я. — Хотела узнать, как ты себя чувствуешь?
— Мне не хватает тебя, — отвечаю я. — Никогда не думал, что так вообще может быть.
Она смеется.
— Скажи еще что-нибудь. Мне нравится, когда ты так говоришь.
— А как ты себя чувствуешь?
— Пытаюсь сосредоточиться. Две пациентки с плохим диагнозом за один день. Они требуют серьезного отношения. Мне надо взять себя в руки.
— Не вини меня. Ты сама слишком поздно ложишься спать.
— Мальчик мой, это чтобы ты мог уснуть. Думаешь, меня не мучают угрызения совести? Думаешь, я не понимаю, что Сельма Люнге возненавидит меня? Ане она не разрешала ни на что отвлекаться.
— Я уже достаточно взрослый, чтобы самому отвечать за свои поступки.
— Это прекрасно. — Она смеется. — Ты сейчас занимаешься?
— Да.
— Что ты играешь?
— Шопена.
— Ты помнишь, что ночью тебе снилось что-то тяжелое? Ты несколько раз стонал во сне. Тебе снилась Аня?
— Нет, Брур Скууг.
Она как-то затихает.
— Он угрожал тебе?
— Нет, напротив, был вполне миролюбив.
— Это хорошо. Но все-таки помни, что его больше нет.
— А почему тогда я разговаривал с ним во сне?
— Потому что у тебя по неизвестной причине нечистая совесть. Потому что ты думаешь, будто он где-то есть, но его уже нет.
Она говорит как будто сама с собой. Я не знаю, что ей сказать.
— Я сказала что-то не так? — спрашивает она. — Почему ты вдруг замолчал?
— Нет, все в порядке.
— Хорошо. Между прочим, не жди меня сегодня вечером. У меня много дел, самых разных. Хорошо? Ты по-прежнему мой послушный, прилежный и самостоятельный жилец?
— Да. У меня тоже достаточно дел.
— Правда? Что это за дела, которые для тебя важнее, чем я? Не забывай меня, пожалуйста.
— Ты смеешься? Я всегда о тебе помню.
Но во мне вдруг просыпается тревога. Невинный флирт. Как будто я ей не верю. Ее сила. Сила, в которой она пытается меня убедить. И в которую сама не верит.
Мы затеяли что-то очень опасное, думаю я. Пытаемся найти друг у друга уязвимые точки. Они могут оказаться минными полями, за которые я уже не отвечаю. Она там, в своей комнате скорби, ведет себя не пассивно. Она мечется по ней, пытаясь ее переделать. Переделать в комнату жизни. Эрик Холм был для нее этой жизнью. Новой жизнью, на которую у нее появилась надежда. Но он погиб. И остался только я. Меня удивляет, почему она выбрала меня. Потому что мы сталкиваемся друг с другом в одной и той же комнате скорби? Не многие скорбят по Ане. Скоро останемся только мы, ее мать и я.
Я думаю об Анином отце. О Бруре Скууге. Никак не могу забыть тот страшный сон. Пытаюсь продолжать занятия, перехожу к седьмой сонате Прокофьева, вколачиваю в рояль начальные октавы. Но дальше дело не идет. Я снова и снова повторяю эти октавы. Потом встаю, не понимая себя, не понимая, что меня тревожит. Назад пути нет. Я должен войти в комнату скорби, проникнуть в ее суть. В комнату самоубийства. Увидеть место преступления. То место, где Брур Скууг раздвоился на две личности — на жертву и палача. Когда-то мама сказала, что самоубийство — это трусость. Что в самоубийстве трусливого? — думаю я и пытаюсь проникнуть в чувства, владевшие Бруром Скуугом в последний день, в тот день, когда он понял, что Аня умирает, и ему захотелось опередить ее в этой очереди. Может, самоубийство означает, что человек берет на себя ответственность? Так же, как и освобождается от нее? Может, самоубийство — это обнажение человека перед Богом? Признание Творцу: я больше не могу быть человеком. Может, мама тоже совершила самоубийство, когда в тот раз позволила течению увлечь себя? Может, она почувствовала, более или менее осознала, что с нее хватит, что ее жизнь исчерпала себя, что скоро в доме она останется только вдвоем с отцом, что ей никогда не освободиться от чувства унижения, которое она испытывала при мысли о своих растраченных впустую возможностях. Что все остальное ей безразлично. Она пила вино. Может, она находилась в той стадии опьянения, когда человек чувствует в себе прилив смелости, когда человек решает, что разбить голову о камни водопада — это освобождение, и хочет сделать природу своим палачом?
С Бруром Скуугом все обстояло иначе. Он сам был палачом. И он же был жертвой. Он хотел уничтожить свой мир одним выстрелом. Беспредельная любовь к Ане. Поверхностная любовь ко всем своим достижениям. Страстная любовь к жене. Все исчезает в одну секунду! Какая соблазнительная мысль: с Бруром Скуугом покончено навсегда!
Из-за какого горя он не смог больше жить?
Я думаю о Марианне, которая не может об этом рассказать, которая падает на землю, которую нужно нести, как мешок с песком, как подстреленную дичь, по ночному лесу на звуки выстрелов последних стрелков на полигоне.
Я открываю дверь в подвал, зажигаю свет и спускаюсь туда по лестнице. Пахнет плесенью и гнилыми
