Река

сидел в кресле, позволяя говорить этим двум женщинам, как Турфинн Люнге взглянул на часы и вышел на кухню. Он — повар, хотя нас ждет не норвежский, а настоящий баварский обед. Ягненок с клецками. Настоящее пиво «Пауланер», которое они несколько недель назад привезли с собой, протащив его через всю Европу. Неожиданно Турфинн Люнге появляется в дверях, на нем цветастый передник, он показывает на двери столовой и говорит, что обед подан.

Во время обеда напряжение усиливается. Марианне Скууг рассказывает о своей работе, о Союзе врачей-социалистов. О борьбе в Норвегии за право женщины на аборт. Сельма Люнге внимательно слушает. По ее мелким замечаниям, по тому, как она кивает, я понимаю, что она уважает свою гостью. Вместе с тем она говорит, что для нее, которая на пятнадцать лет старше Марианне и вместе с тем католичка, невозможна даже мысль о том, чтобы поддержать право женщины на аборт.

— Именно для вашего поколения это должно быть особенно важно, — спокойно возражает Марианне, отнюдь не агитируя Сельму Люнге. — Оглядываясь назад, на историю, видно, как с каждым годом ухудшалось положение женщины, в том числе и потому, что общественный порядок становился все более жестким, что мужчины всегда оказывались правы, а женщины предпочитали умереть, нежели родить нежеланного ребенка. Эта часть истории женщины еще не написана, пока что ее некому написать. Те, которые испытали все на собственном опыте, уже умерли. А мужчины, присвоившие себе право писать историю, в этом не заинтересованы.

Турфинн Люнге кивает, слушая Марианне.

— Все правильно, — говорит он, продолжая разглядывать на полу какую-то точку.

— Но разве эта нерожденная жизнь… разве она все-таки не важнее? — осторожно спрашивает Сельма Люнге.

— Важнее чего? — спрашивает Марианне Скууг. — Важнее матери, которая ее рожает?

— Да, примерно, так, — говорит Сельма.

— Таким образом, женщин, взрослых женщин, снова и снова унижают и заставляют терять веру в себя. Но если женщина, мать, которая только что родила, умрет, кто тогда будет воспитывать ее ребенка? Мужчина, виновный в этом преступлении, который был готов пожертвовать двумя жизнями ради минутного удовольствия?

— Вы преувеличиваете!

— Нет, Сельма Люнге, я не преувеличиваю!

— Зови меня просто Сельма.

— А ты меня — Марианне.

Я еще никогда не видел, как две женщины, которые в споре твердо стоят на своих позициях, находят и поддерживают друг друга, даже когда аргументы одной противоречат тому, за что ратует другая.

— Запомни одну вещь, Сельма, — говорит Марианне и сворачивает себе самокрутку, хотя перед ней стоит тарелка с едой. Я замечаю, что на меня уже подействовал алкоголь, что я начинаю расслабляться. — Я была на фестивале в Вудстоке в августе прошлого года. Я видела, как в течение нескольких дней мужчины и женщины мирно жили рядом друг с другом. Я видела мужчин и женщин на сцене. Дженис Джоплин и Джоан Баэз, а также Джими Хендрикса и Джо Кокера. Всех принимали с одинаковым восторгом и уважением. Там царило настроение глубочайшей гуманности и уважения к человеку, каким бы он ни был. Там были беременные женщины, кормящие женщины, женщины, искавшие любви, искавшие аскезу, опьянение, даваемое марихуаной, или мудрость йоги. Женщины были всюду, вместе с мужчинами. Но только тут их увидели как женщин. Им было позволено быть самими собой. Позволено завоевать свободу, которой у них никогда не было, во всяком случае, в нашем западном мире, впрочем, думаю, они не имели свободы ни в одной культуре нашего земного шара. Для нас, женщин, это было трогательно и важно. Весь фестиваль был предвестником общества, которое, возможно, еще придет. В те дни на огромном поле американской фермы мы как будто строили хрупкий фундамент идеального будущего. Это была свобода, но также и достоинство. Сельма, ты должна пойти посмотреть этот фильм, и ты тоже, Турфинн. И после выступления Джо Кокера ты неожиданно увидишь женщину, которая, когда пошел дождь, только в бюстгальтере, без майки, поднимает руки к небу и принимает этот небесный душ, эти потоки дождя. Но эта картина ничего не расскажет тебе о том, что та же самая женщина, а это была я, около двадцати лет тому назад сидела дома в своей комнате и вязальной спицей пыталась освободиться от плода.

Сельма Люнге только что положила в рот кусок мяса. Она перестала жевать и выплюнула мясо на тарелку. А я еще не понял, что у истории Марианне будет продолжение.

— Ты говоришь о свободе, полученной любой ценой? — спрашивает Сельма Люнге. — О свободе, имеющей абсолютную ценность, независимо ни от чего? Для нас, католиков, это непривычная мысль.

— Да, — говорит Марианне Скууг. — Именно так. Даже когда я говорю, что косвенно, нет, фактически непосредственно, виновата в смерти Брура Скууга.

— Будь осторожна со словами, Марианне, — предупреждает ее Сельма Люнге. Я вижу, что она беспокоится за Марианне. До сих пор разговор оставался в рамках дозволенного. Но Марианне приняла решение и ставит свои условия. Неожиданно она поворачивается ко мне. Я замечаю, как ее волнует то, что она хочет сказать. Она целует меня в губы. Целует демонстративно, но не для того, чтобы подразнить Сельму и Турфинна Люнге. И даже не для того, чтобы показать, какие у нас с ней отношения. А исключительно для того, чтобы показать мне, что я для нее значу.

— Вы что… у вас и правда такие отношения? — тихо спрашивает Сельма Люнге.

Марианне игнорирует этот вопрос. Она слишком поглощена своим рассказом. Но у меня на губах следы от ее помады. А, кроме того, вкус самокрутки, пива и мяса. Разговор застопоривается. И я вдруг понимаю, что должен задать свой вопрос:

— Ты виновата в смерти Брура Скууга?

— Спасибо, — говорит Марианне, она почти благодарна мне. И опять смотрит на меня. Смотрит изучающее и как будто издалека. Словно она убедилась в том, что видит, в том, что между Сельмой Люнге и мной что-то есть. Может быть, она понимает, что Сельма Люнге лучше, чем она о ней думала. Что мне будет с ней хорошо.

— Да, я виновата в смерти Брура Скууга, — говорит Марианне. — Ведь я еще не закончила свою историю. Почему-то мне кажется, что теперь я должна это сделать.

— Ты уверена? — спрашиваю я.

— Это касается и Сельмы тоже. Ты простишь меня, Турфинн?

— Конечно, — говорит Турфинн Люнге. Он оторвал глаза от пола и теперь смотрит прямо в глаза Марианне. Даже его волосы незаметно легли на свое место.

— Я виновата в смерти Брура Скууга, — повторяет Марианне. Она задумывается. Мы ждем. Мы уже поели. Турфинн Люнге подливает нам пива и хлебной водки. Таких бесед в моей жизни еще не было.

— Да, — продолжает Марианне Скууг. — Ты, Аксель, знаешь предысторию. А Сельма и Турфинн ее не знают, и я расскажу ее вкратце. Это может оказаться важным для вас всех, потому что о Бруре и Ане ходят всякие слухи, и я даже не знаю, правда ли это.

— Какие слухи? — спрашивает Сельма Люнге.

— Слухи о том, что Брур преступил границу дозволенного, — спокойно отвечает Марианне и смотрит ей в глаза. — Что он растлил собственную дочь. Что между отцом и дочерью были сексуальные отношения. В глазах общества это недопустимо. Но я по своей работе знаю, что такое иногда происходит, причем гораздо чаще, чем стражи закона способны это обнаружить. И хотя я жила рядом с ними, я не знаю, справедливы эти слухи или нет. Это как аборты, о которых мы недавно говорили. Трагедии случаются без свидетелей или в глубокой тьме. Два человека тоже могут заставить друг друга испытывать одиночество, понимая, что случившееся недопустимо и преступно. Тогда напавший и жертва находятся в зависимости друг от друга.

Она говорит это, обращаясь главным образом к Сельме и Турфинну Люнге. Потом снова поворачивается ко мне.

— Но даже если бы оказалось, что Брур главный виновник того, что Аня увяла у нас на глазах, не это является причиной того, что он лишил себя жизни. Вы, конечно, верите, что он понимал, что делает, что самоубийца сам себя карает. Но далеко не все мужчины в состоянии так рассуждать и действовать. Позвольте мне рассказать вам то, что случилось. Не знаю почему, но я хочу, чтобы все присутствующие