ошибиться!
— Однажды ты мне это уже говорила.
— Но ведь это правда.
— А ты сама уверена, что сделала правильный выбор?
— Абсолютно, как только можно быть уверенной, оставаясь человечной. То, что произошло ночью, было человечным.
Возвращение
Отпуск кончился для всех, не только для нас. Мы с Ребеккой об этом даже не подумали, забыли, что сегодня воскресенье и в Норвегии конец «общего отпуска». Мы с ней сидим в ее новом «Сааб-кабриолете». Фабиан Фрост подарил его дочери прошлой осенью, когда она получила водительские права. В этой части страны стоит влажная, липкая жара. На шоссе Е-18 по направлению к Телемарку машины ползут со скоростью улиток. Нам трудно разговаривать друг с другом. Между нами возникло какое-то напряжение. Я чувствую, что Ребекка хочет поставить точку на том, что произошло между нами, что она сознательно держит меня на расстоянии. Наверное, мы испортили нашу дружбу, думаю я. Наверное, теперь она будет меня избегать. Не слишком ли высокой оказалась цена за эту ночь? За несколько грешных счастливых минут отдана теплая многолетняя дружба, доверие друг к другу и духовная близость. Я знаю, что мне будет не хватать долгих вечеров, проведенных с нею на даче Фростов, музыки, которую мы исполняли друг для друга и к которой я буду возвращаться снова и снова, хотя играть мне придется теперь одному. Будет не хватать наших разговоров о жизни, о будущем. Соленых раков. Сухого вина. «Струнной серенады» Чайковского. Мне неприятно это внезапно возникшее между нами расстояние. Я осторожно кладу руку ей на колено.
— Не надо, — просит она, держа руль обеими руками, глаза ее прикованы к дороге. Я смотрю на ее профиль. Какая она счастливая, думаю я. Об этом свидетельствуют даже ее дорогие солнечные очки. И, тем не менее, жизнь уже крепко держит ее в руках. В следующем году ей будет двадцать. Она отказалась от карьеры пианистки, и ее дебют запомнят не из-за музыки, которую она исполняла, а потому что она споткнулась и упала на сцене, запутавшись в подоле собственного платья. А также мелкие, но, тем не менее, важные ошибки. Как, например, прошлой ночью.
Мы храним молчание до моста Бревикбруен.
— Дай мне время, Аксель, — говорит она наконец. — Слишком много всего случилось за последние сутки. Ты меня понимаешь?
— Да.
— Чем ты будешь заниматься осенью? Сдашь выпускной экзамен, от которого раньше отказался? Его надо сдать. Каждому человеку необходимо иметь образование.
— Возможно. Надо поговорить с Сельмой Люнге.
— Зачем? Ей нужно только представлять новых гениев. Великому педагогу очень скоро потребуется представить миру нового гения, после того как она потерпела фиаско со мной и с Аней. Наверное, теперь
При этих словах Ребекки во мне что-то сжимается. Я и сам уже думал об этом. Женщин, подобных Сельме Люнге, следует остерегаться. Но мне-то чего ее опасаться? Ведь она все поставила на меня. Рвать с нею уже поздно.
— У нас с тобой похожее положение, — говорю я и протягиваю ей прикуриватель, чтобы она могла прикурить сигарету, которую уже сунула в рот. — Мы оба сказали «да» чему-то, обещали что-то, от чего не хотим отказываться. Как раз сейчас Сельма Люнге — единственное, что меня заботит.
— А еще у тебя есть я, — трезво замечает она и глубоко затягивается. — Помни о нашей роковой дружбе. Нас связывает тайна. И у нас теперь есть общая ложь.
Сплин
Конец лета в Осло. Сельма Люнге и ее философ все еще не вернулись из Мюнхена. По утрам я сижу за кухонным столом на Соргенфригата и наблюдаю за воробьями, прыгающими по деревьям. До полудня, пока фру Эвенсен, живущая этажом ниже, бывает на работе, я занимаюсь на старом «Блютнере» Сюннестведта, который следует настроить. Во второй половине дня еду на велосипеде на Бюгдёй, нахожу скалу с видом на аэродром Форнебю и слежу за самолетами, улетающими на юго-запад, разглядываю девушек, которые загорают в бикини, вспоминаю то, что произошло между мной и Ребеккой, слушаю музыку, льющуюся из маленьких портативных магнитофонов моих сверстников или из розовых, серых и светло-синих приемников «Курер». Музыку, которая не имеет ко мне отношения, но которую я уже привык узнавать, потому что она окружает меня повсюду — «Роллинг Стоунз», «Битлз» — да, я уже знаю ее теперь и порой ловлю себя на том, что напеваю самые известные мелодии, те, что были шлягерами уже много лет. «Can’t buy me love».
Я выгляжу как все, но чувствую себя иначе, чем другие, бронзовые от загара парни с длинными светлыми волосами, которые лежат, прижавшись к девушкам, или мажут их кремом для загара, или щелкают пальцами, когда слышатся песни «Роллинг Стоунз», и глубоко затягиваются, куря сигареты.
Мне непривычно жить одному, без отца, без Катрине. Непривычно жить не в нашем доме в Рёа, где прошло мое детство. Каждую субботу я стою в подвале музыкального магазина на улице Карла Юхана и продаю ноты. У меня сложные отношения с деньгами — в последнее время я потратил слишком много. Мне не по карману покупать ноты, но я незаметно заимствую произведения самых невостребованных композиторов. Это не воровство, думаю я. Рано или поздно я верну их в магазин. Так я разучил произведения Прокофьева и Скрябина. Наверху, в отделении пластинок, я узнаю о самых последних записях. Но, похоже, я больше не в силах слушать фортепианную музыку. Мне страстно хочется услышать другое выражение чувств, новое звучание, не то, которое я слышу каждый день, когда методично, без особой радости, занимаюсь, играя русских композиторов, и, кроме того, я без конца повторяю двадцать четыре этюда Шопена, потому что именно эти коварные произведения для фортепиано должны, по словам Сельмы Люнге, подготовить мою технику. Мои дни не более интересны, чем шоколадки с сюрпризом. Меня одолевает страх перед будущим и перед Сельмой Люнге. Кругом столько света, но я вижу только тень. И слишком мало занимаюсь. Сельма Люнге сразу это поймет.
Отчаяние будит меня по утрам вместе со звоном первого трамвая. Музыка не дарит мне утешения. А вот Ребекка подарила. Музыка не утешение, это наркотик. И все-таки я не тоскую по Ребекке. Мое чувство горячо, но оно ни к чему не обязывает. Один такт следует за другим. Когда ничто другое уже не действует, когда скорбь становится похожа на депрессию, я ищу спасения у Брамса. Камерная музыка. Скрипка, альт и виолончель. Я играю эти трио с Мелиной и Тибором, молодой влюбленной парой из Венгрии, которые еще не уверены, что хотят все поставить на музыку. Они снимают квартиру у одного психиатра в Слемдале. Я езжу туда на трамвае три раза в неделю. Мне хочется переспать с Мелиной так же, как я переспал с Ребеккой, независимо от того, как Ребекка это называет. Мне нужны ни к чему не обязывающие отношения. Такие, после которых я сразу смог бы о них забыть. Наверное, во мне есть какой-то изъян. Сумасшедшая любовь, которая длится всего два дня. Потом приходит другая. Но при этом я всегда помню об Ане Скууг, о надеждах Сельмы Люнге, связанных со мною, и о Брамсе. Помню о мире, в котором партия рояля, несмотря на сложную партитуру, играет второстепенную роль, звуча в сонатах, трио, квартетах и в труднейшем квинтете фа минор. Так же как я играл второстепенную роль в жизни Ани и не мог бы спасти ее, даже если бы постарался.
Однако в тот период моей жизни, когда я потерял веру в себя и бежал от всего, когда Мелина и Тибор были просто моими товарищами по отдыху, мы играли в Слемдале трио с такими протяженными первыми фразами, что они напоминали сон. В то время Мелина и Тибор годились только на то, чтобы играть с ними трио. Скоро придет осень, а с нею и все остальное. О, Мелина, ты нашла своего Тибора! Ты никогда
